Дмитрий Пригов - Мысли

Я здесь не останавливаюсь подробно на чертах и характеристиках третьего поколения концептуализма — баловней судьбы, если можно, конечно, так выразиться. Явившись в узкий мир contemporary art тогдашней России и оказавшись за рубежом, они вполне уже представительствовали весь концептуализм, играя его символами и имиджами, цитируя и перефразируя его мифы. Властные же амбиции, передавшиеся им по наследству от первого и второго поколений как стратегические и поведенческие проблемы и черты, вполне проявились в их деятельности как внутри московской сцены (об этом не стоит и говорить, это у всех еще на памяти), так и в многочисленных интервью за рубежом, где из их слов выходило, что, кроме Кабакова, Монастырского и их самих, в России просто нет искусства.

О чем все это писание? Я уж и сам не знаю. Все-таки, как и было заявлено в самом начале, в самом заголовке данного текста, все это — о Монастырском, но в образе его моно-стерео-стырского наличия в пределах московского концептуализма и вообще культуры. К тому же заметим, что фамилия Монастырского (вот с этим самым поминанием) прямо или с небольшими искажениями появляется в тексте 13 раз, его имя-отчество — 5 раз. Скрытые же, эвфемические поминания и указания на его личность в этом сравнительно небольшом тексте присутствуют более 20 раз. В то время как такие серьезные и мощные фигуры, как Кабаков и Сорокин, упомянуты только дважды, а Рубинштейн и Медгерменевты — только однажды. А многие, включая и меня самого, и вовсе не упомянуты. Так что, вне всяких сомнений, текст посвящен Монастырскому Андрею Викторовичу, с чем его и поздравляем и желаем многих лет жизни, творческих успехов и большого человеческого счастья.

Собственно, в чем состоит задача предуведомления? Либо в представлении читателю более широкого контекста и привходящих деталей художественной и личной биографии автора, либо в попытках толкования его текстов. Трудно понять, чем я займусь. Сам не знаю. Посмотрим.

Впрочем, все это вполне необязательно.

Несомненно, невозможно сразу же не упомянуть, что имя Андрея Монастырского (Сумнина) гораздо более известно в кругах художников, кураторов и теоретиков современного искусства. Так называемого contemporary art. Хотя, должно заметить, начинал он как раз именно в пределах поэзии. Попросту — был, назывался и самоназывался до поры до времени нормальным поэтом. Но это случилось — вернее, случалось — давно. Очень давно.

Период его перемещения в зону визуального искусства совпал с весьма заметными переменами по перекройке географии культуры и зон ее активности не только в пределах нашего внутреннего контекста, но и во всей мировой культуре.

Именно в это время, по причинам весьма сложным и связанным с изменениями не только социокультурными, но и социально-экономическими, зона актуальности переместилась именно в пределы визуального искусства. Все известные культурные и эстетические новации последнего времени, имевшие значение и влияние и за пределами самого изобразительного искусства, с тех пор возникали именно и по преимуществу там.

Да и в наших весях, где до того доминировали круги активных и актуальных литераторов с примкнувшими к ним художниками, в помянутое время переменившаяся структура культурного пространства (во всяком случае, в зоне андеграундного и — sic! — радикального искусства, к которому и принадлежал Монастырский) явилась уже в виде доминирующих кругов художников с примкнувшими к ним литераторами. Посему в пределах поминаемого нами радикального искусства перемещение пишущих (а не писал в те времена только ленивый) в ряды художников стало делом обыденным. Либо возникал определенный тип художественной деятельности на границе визуального и вербального. Можно назвать для примера того же Льва Рубинштейна — кстати, долгое время друга и соратника Монастырского по многочисленным не только литературным, но именно что пограничным проектам.

К тому же подобные род и тип деятельности были вполне в духе и русле зародившегося в те годы концептуализма, направления в визуальном искусстве, но перенасыщенного вербальностью и квазитеоретическими экспликациями, непосредственно включавшимися в состав самого художественного произведения, артефакта.

Не углубляясь дальше в конкретные детали изобразительной активности Монастырского, отметим только, что никогда не прекращавшаяся литературная практика этого автора все-таки должна проецироваться на доминирующую и определяющую акционистскую его деятельность.

И, соответственно, весь корпус представляемых текстов может быть назван, как это и принято именно в визуальном искусстве, проектом. То есть определенным и, скорее, протяженным во времени актом по испытанию неких квазиэзотерических практик, явленных в виде последовательности квази же эзотерических формул, сквозь которые прогоняются многочисленные метафизические и метапсихологические ситуации — не для выяснения некой запредельной истины (что свойственно истинно эзотерическим писаниям), но для создания определенной ситуации, атмосферы, ауры восприятия и состояния сознания.

В этом отношении можно было бы констатировать, что искусство занимается предпоследними истинами, просветлением сознания и приуготовлением к восприятию тех самых последних истин, которыми (буде они потребны!) занимаются различные религиозные и метафизические учения. Все это, конечно, же, не отрицает, так сказать, онтологическую укрепленность, культурообразующую и культурокритическую осмысленность и пользу самой этой художественно-проектной практики.

Ну, и, естественно, те, кому невдомек, у кого нет интереса или возможности вникать во все эти рассуждения и спекуляции (да и отыскивать образцы визуально-акционной продукции автора), вполне могут воспринимать данные тексты как чистые образцы литературной деятельности, в пределах которой до сих пор доминирующую роль играет именно сам текст, при малой доле внимания, отдаваемой проектной, жестовой и имиджевой стороне активности, столь актуальной ныне в современном визуальном искусстве.

И если, наконец, обратиться к самим текстам, прежде всего бросается в глаза почти полнейшая вынутость данного рода письма из классической русской и европейской поэтической традиции. Даже больше — греко-эллинской.

Скорее всего, они соотносятся с традиционными индуистско-буддийскими (в разных их изводах) писаниями, при тончайше разработанной системе логики и транспсихологии, сохранившими медитативно-мантрическую структуру. Между прочим, может быть отмечено определенное сходство на формальном уровне и с современными минималистскими вербальными опытами, которые, увы, тоже не стали достоянием широкой читательской публики. Ну, вероятно, еще можно обнаружить некоторое соответствие и византийской апофатической традиции, если принять к тому же во внимание огромное количество «не» в данном сочинении.