Дмитрий Пригов - Мысли

Посему и нету никакого остального смысла в этом всем.

Стать художником несложно. Гораздо сложнее, нуднее и утомительней длиться и регулярно подтверждать экзистенциальный и культурно-социальный жизнеобразный экстенсиал как вовне, так и для себя.

Я в этом немного убедился на протяжении двух или трех десятков лет тырканья и мучительного присасывания к этой области.

А началось все самым невинным и ничего не значащим образом. В девятом классе обычной школы, почувствовав неизмеримую скуку бытия и, по разного рода подростковым конфликтно-амбициозным причинам, лишившись нехитрого, но столь необходимого в этом возрасте, круга близких друзей, школьных соприятелей, поставлен я был перед проблемой, чем занять освободившееся время дней внешкольной жизни, да и вообще — что, зачем и каким способом делать в этой не очень явной жизни.

По этой причине поздней осенью 1955 года пошел я в городской Дом пионеров (что на улице Стопани) с целью реализовать давнюю, неяркую и даже чуть-чуть подусохшую (за давностью лет ее возникновения и нестрастной привязанностью к ней) мечту-идею стать авиамоделистом (впрочем, не представляя себе, что это такое).

Придя в этот дом, обнаружил я, что все кружки, в том числе и чаемый авиамодельный, переполнены. Добрый и несколько безразличный руководитель посоветовал мне подыскать любой другой, а к середине зимы, когда, как это обычно и случалось, количество ревностных посетителей его кружка заметно поубавится, я, как раз готовенький и тепленький, туда и перепрыгну. Пошел я бродить по Дому пионеров — зданию весьма причудливому, чьему-то бывшему дореволюционному особняку. Особое внимание привлек, да и после (когда я стал завсегдатаем сего заведения) развлекавший меня (да и не только меня), местный буфет, размещенный в помещении наподобие какого-то грота со свисавшими со стен и потолка не то сосульками, не то сталактитами.

Так вот, бродя по зданию, обнаружил-таки я недокомплект в одном из кружков, а именно — скульптурном. Приоткрыв попорченную временем и сыростью дверь, в щелочку я увидел небольшую пыльную комнату, уставленную забавными сооружениями-подставками (скульптурными станками — как потом я выяснил и с которыми делил все горести и радости скульптурного как бы пакибытования в эксклюзивной зоне артистических восторгов и отчаяния). На подставках этих высились серо-зеленые массы чего-то (как бы скульптурные изображения, в основном будто бы зверей), вокруг которых, высунув языки, в некоем полуотрешении сутулились детишки разных возрастов — от полнейших карапузов до длиннющих переростков. Робко (или не очень робко — уж не помню, хотя в те времена я испытывал мучительные наплывы приступов стеснения и неловкости, прямо до ступора какого-то, так что иногда с трудом сдерживал мгновенно расширяющие глаза крупные слезы при вызове к доске перед лицом безразличного к моим переживаниям класса), так вот, предположим, робко приоткрыл я дверь, засунул туда подстриженную под ноль голову уже немолодого подростка лет пятнадцати-шестнадцати и огляделся. Все было так же, как и виделось сквозь щель, только сбоку за столом увидел я плотного, полулысого, улыбающегося человека. Звали его Александр Васильевич Попов — милый, обаятельный, нельзя сказать, что интеллектуал, давно лишенный высоких художнических амбиций — руководитель кружка. Он посмотрел весело на меня, выяснил мои намерения и отправил меня в яму. Нет, нет, ничего страшного, хотя, конечно, эта яма, да и подобные ей, впоследствии неоднократно встречавшиеся на моем пути, сырые, с полугнилым дыханием слежавшейся утробы, невольно напоминали, вызывали ассоциации (впрочем, естественные, вызываемые любым земляным углублением, посреди ровной и размеренной жизни, равномерного и привычного движения по поверхности ее) с обиталищем хтонических существ. Я говорю об обычной для любого скульптурного заведения яме с глиной, где она замешивается из остатков ее предыдущего временного оформленного существования (то есть из предыдущих скульптурных изображений, либо уже ненужных, либо просто переведенных в другой материал и оттого попорченных и потерявших актуальность). Посмотрел я на эту яму, достаточно глубокую и темноватую, вздохнул, внутренне утешив себя недолговременностью этого опыта (вспомним истинную цель моего появления в Доме пионеров — авиамодельный кружок), и полез. На дне уже абсолютно пустого глиняного погреба, к удивлению своему, я обнаружил копающееся существо (наподобие Аиды из известной оперы итальянца Верди), по дальним уголкам наскребавшее остатки глиняной консистенции. Существом сим оказался Борис Константинович Орлов, существо того же, что и я, неясного полунежного переходного возраста, ставший (или ставшее, если существо) на долгие годы ближайшим собеседником, соучастником моих душевных излияний, сомнений, восторгов, откровений, коварств, расчетов и просчетов, взлетов и унижений и пр. и пр., и пр. Дружно каждый год мы с умилением удивлялись, какие мы были неучи и игнорамусы в предыдущем году, как мы, наконец, достигли должного, приличествующего зрелым художникам, понимания жизни и искусства (чтобы на следующий год восхититься собой снова и с улыбкой ужаснуться предыдущим откровениям). Бродили мы годами (ну, не непрерывно, но регулярно на протяжении нескольких десятилетий) улицами своей родной столицы, рассматривая прохожих и строения, выдумывая всяческие уморительные истории, потешаясь и смеясь до боли в скулах на следующий день. Конечно же, конечно же, строили фантастические и не очень фантастические и совсем-совсем нефантастические планы. Так вот, примерно за такими беседами, вернее, за протобеседами и застал нас прозвучавший свыше, то есть извне ямы (так как она была значительно заглублена относительно уровня бетонного пола маленькой подсобки) голос руководителя кружка Александра Васильевича, заглянувшего вглубь, где мы с Орловым вели свою первую, такую же нескончаемую, как долгие будущие, очень важную и абсолютно невспоминаемую беседу. Мастерская была уже пуста, и Александр Васильевич, посмеиваясь, заметил: «Поработали!»

Так я и стал завсегдатаем этой скульптурной студии, навсегда оставив надежды стать славным и интеллектуальным авиамоделистом. Надо сказать, что никаких навыков, да и просто предыдущих склонностей к изобразительному искусству я не имел, проведя все детство и отрочество в бессмысленных блужданиях по дворам моего детства, играя в футбол и в разные там салочки, колдунчики, штандер и пр. Оглядываясь в студии, я обнаруживал многочисленных малолетних ребятишек, уже настолько поднаторевших в переминании глины во всякого рода подобия живых существ и даже человеческие портреты, что только моя невразумительность или бессовестность не бросали меня в истерике на пол: Боже мой! Господи! Что за мразь я такая! Что за неуч и бездарь! Что за бездарные годы провел я в бездарных же занятиях! Что делать мне с погубленной до основания жизнью своей! — нет, балагуря и шуткуя, проводил я время в студии, переминая холодную и сырую глину, постепенно умудряясь что-то там из нее образовать, правда, весьма невнятное и не дотягивающее до уровня даже самых малолетних студийцев, некоторые из которых были уже увенчаны всякими детско-лауреатскими званиями и призами и держались соответственно, с известной долей важности и самоуважения. Нет, нет, конечно, конечно, не был я такой уж бесчувственной тварью, бревном безэмоциональным! Конечно, за внешней бравадой и шутками скрывалась нежная и ранимая душа, порою насмерть пораженная собственными догадками об абсолютной уже невозможности догнать безвозвратно убежавших от меня по дороге умения и артистизма не только что моих сверстников, но и всяких презираемых малолеток. Да, порой бывало безумно и безутешно горько, тем более что ближайший мой друг, наперсник моих переживаний — Орлов Борис Константинович — к тому времени имел уже немалый художнический потенциал и опыт (с детского сада аж, где он был премного уважаем и превозносим окружением за неимоверный талант и умение). Даже ему, даже ему, доверяя почти все мои сомнения, радости и упования, не мог я открыть эти терзания несостоявшегося и уже никогда не могущего быть состоявшимся художника, вернее, горе-художника. Но постепенно инерция занятий, инерция отрубленности от прочих занятий и круга иных людей и возможных бы друзей, создала некую такую (как приглушенную задавленную боль) атмосферу обыденности, рутину и нежелание принять какие-либо решения, уведшие бы меня совсем в другую среду и жизнь. Все лепили — и я лепил, все рисовали — и я начал рисовать (естественно, опять как курица лапой по сравнению с прочими, уже немало поднаторевшими и в этом виде изобразительности). Но годы берут свое. Они все берут и берут, берут до такой степени, что ничего уж «не их» во мне и не остается. Я с грехом пополам научаюсь лепить, чувствовать пропорции, вес, пространство, пластику и всякое подобное (ну, конечно, в пределах доступных для самодеятельно-студийного ученичества).