Дмитрий Пригов - Мысли

Так вот, к моменту окончания школы у меня уже и не было другого выбора, как слепо последовать примеру прочих и ринуться в художественный институт. Именно, не было другого выбора, так как всякие иные выборы были уже невозможны по причине неосмысленности в каких-либо предметах и знаниях, счастливо забытых за спасительным безвольным оправданием: я же искусством занимаюсь. К тому времени, как ни странно, к счастью для меня (чтобы отсрочить неминуемый момент подачи документов и сдачи экзаменов), было введено правило о двухгодичном рабочем стаже перед поступлением в институт. Так я и поступил, то есть поступил на ЗИЛ, где два года проработал (стараясь как можно чаще получать бюллетень), регулярно посещая уже переростком и эдаким уверенным и гордым старожилом Дом пионеров, постепенно вживаясь в мысли, слова и образ мышления предстудента художественного института, тем более, что многие наши знакомцы-студийцы, действительно, поступили в Строгановское училище и дарили меня равноправным равноуважительным разговором и обсуждением, как бы на равных, художественных проблем немалой важности; о жизни и задачах художника, о конструкции и пластике, о художественных образах и художественной форме, о самозабвенности и халтуре. Это, естественно, поддерживало меня, но никаких гарантий моего поступления не давало, что порою, в минуты одиночества и сомнений, приобретало вид экзистенциальной драмы, тем более, что по тем временам, особенно в моем случае совершенной непричастности к художественным кругам, непоступление в институт виделось как абсолютный крах и невозможность чего-либо вообще. Но, как известно, жизнь побеждает никому не известным способом. После двух неудач при поступлении, на третий раз сподобилось мне все-таки поступить в столь чаемый храм искусства. И надо же было тому случиться, что ровно после стольких же неудач, в тот же самый год и на то же самое отделение поступил и Борис Константинович Орлов. Это было что-то неземное! Я прямо задыхался не то чтобы от счастья, но от чего-то непомерного. Мы бродили с Орловым и еще долгое время после поступления восторженно недоумевали но поводу случившегося. Ну, в институте наступили свои времена со своими причинами для своих комплексов. Будучи единственными представителями как бы пролетариата, мы с Орловым оказались окруженными наследниками прекрасной советской художественной элиты — детьми художников и выпускниками МСХШ. В то время как мы обмирали от реалистической выразительности портретов Шадра и картин Сурикова, им были ведомы запредельные для нас восторги от еще более запредельных импрессионистов и даже от (ужас сказать!) совсем нам неведомых Малевичей и Татлиных (не говоря уж про такую мелочь, как всякие Фальки, Тышлеры, о существовании которых рядом с нами в Москве мы и слыхом не слыхивали). Нас спасала, единственно, только весьма архаическая и академическая система преподавания, уравнивавшая нас на пространстве постановочных композиций, обнаженной натуры и сорокачасового портрета. Помню безумные муки всего моего духовного и гносеологического существа, когда я, бродя в залах недавно дозволенных и выставленных импрессионистов, с неимоверным напряжением пытался проникнуть в тайны понимания этой неведомой мазни. Я мучил себя, за собственные волевые волосы притаскивал раз за разом в залы и бродил, как слепое чудовище, ощупывая незрячими глазами эти знаки неведомого и отвратительно-желанного. И вот, однажды, я вдруг раскрыл глаза и увидел, и понял, и не смог понять, что же это я такое не понимал.

Так я стал художником.

В истории мирового искусства для меня есть немного художников или даже отдельных произведений, отношения с которыми складывались бы весьма сложным, переменчивым образом, то есть меняющимся во времени соответственно моему изменению и продвижению по шкалам возрастного, социального и особенно культурного взросления. Отношение к ним менялось весьма драматически и кардинально, на диаметрально противоположное — от обожания и желания вникнуть в малейшие детали, попыток самому полностью вчувствоваться в их манеру, стиль, перенять и воспроизвести самому этот опыт до полнейшего пренебрежения, иронического отталкивания и даже отвращения. Этот список почти полностью исчерпывается Микеланджело, Леонардо и одной картиной Ильи Ефимовича Репина «Иван Грозный и сын его Иван».

И сейчас среди всей этой серии взаимоотменяющих отношений и эмоций мне вспоминается мое первое в и дение и вид е ние, первое узнавание картины Репина. Это уже не был тот невинный возраст, когда приведенные в картинную галерею малыши просто играются в окружении странных предметов под названием «картины» и «скульптуры», прячутся за мамину юбку, испугавшись страшного или просто странного изображения, изредка выглядывая встревоженными зверьками. Нет. Мне было уже, наверное, лет девять-десять. Я шел по Третьяковской галерее и естественным образом наткнулся на это. Остановился в некотором удивлении, смятении и недоумении. Я не стал приближаться, рассматривать детали, как это делал в соседстве других картин — обнаруживая странные подробности нарядов, каких-то забавных кошечек или собачек в темных уголочках и на краях картин и т. п. Нет. Я постоял в некой прострации на расстоянии (как сейчас бы выразились: медитируя) и, словно что-то уяснив, поняв, пошел прочь (не помню, оглянувшись хоть раз или нет, скорее всего, оглянулся).

Потом пришли всевозможные интересы и способы включения в них картин и, соответственно, появления многочисленных и разнодостоверных их объяснений и толкований. Интересовали исторический контекст, достоверность трактовки, реальность психиатрического диагноза царя и психологическая достоверность передачи ненормальности, вызывал раздражение сам принцип реалистического (как бы даже и натуралистического) решения картины в пору овладения художественными массами новыми и новейшими течениями и направлениями. Да много всего было побочного и существенного — и включение картины, например, в экскурсно-туристическую поп-серию. Была такая шутка про посетителя, проносящегося по залам Третьяковки с вопросом: «Где тут Василий Теркин убивает своего сына?» Разное было. Было и мое стихотворение, включавшее этот сюжет (соответственно, и намекая на картину Репина) в некий расширенно-коммунальный контекст: