Дмитрий Пригов - Мысли

Костюмы на мужских существах предельно и сознательно несуразны — то есть они то чрезвычайно велики и мешковаты, то малы, коротки и смешноваты. Это способствует общегуманистическим и вообще деконструирующим тенденциям дискредитации тоталитарно-государственного мифа и переведения его на язык психоаналитических слежений коллективных и персональных комплексов и травм. В соположении же всего этого с блестящими представителями современной моды подобный подход обнажает тоталитарные претензии и этого райского образа, бросая иронический, разоблачающий отблеск на подобные амбиции любого рода.

Музыка, желательно, должна звучать из репродукторов и быть всемирно известными отрывками из пленительного «Лебединого озера» незабвенного Петра Ильича Чайковского, что вполне понятно и соответствует общей тенденции обнажения всеобъемлюще-властных претензий как советского мифа, так и мифа высокой культуры.

Вот и все.

А вообще-то, действо должно выглядеть ярко, весело, громко, заразительно, смешно, привлекательно, блестяще, поучительно, познавательно и ненавязчиво, а все эти рассуждения должны остаться для нас как подоснова и смысл для могущих и желающих докапываться до каких-то глубинных смыслов и иносказаний.

Ныне, на смене веков, визуальное одолевает словесное. Документальное — художественное. Художественное даже подделывается под документальное. Все телеэкраны мира заполнены заново смонтированными и перемонтированными документальными кадрами, а стены картинных галерей увешаны фотографиями. История, написанная словами и описывавшая преимущественно прошлые века, переписывается на языке видео и оперирует уже ближайшим прошлым, ставшим к нашим дням историей. Это первая история, запечатленная на пленке, и она завораживает. Всмотритесь в эти кадры, как и весь мир с волнением всматривается в черно-белое изображение на экранах своих цветных телевизоров. Это уже история, и от нее веет величием.

В наше время компроматов, трансвеститов, обманчивых имиджей и мистификационных проектов подобные страсти, разыгравшиеся в начале века, весьма странны, загадочны и по-старомодному очаровательны. История примечательна и самими фигурантами этого дела — людьми достаточно известными не только сейчас, но в пору этой истории. Людьми весьма экстравагантными по меркам своего времени. Храбрец и охотник на львов, поэт с амбициями лидера, мэтра и основателя школы, кратковременный муж красавицы Ахматовой. И человек-гора, почти античный полубог-полугерой, гуру и провидец, хозяин крымского приюта российской культурной элиты начала века — тоже поэт Максимилиан Волошин. Что мне рассказывать саму интригу этой истории. Но имена, лица, города и названия мест — сами уже поэзия и очарование ушедших времен.

Сейчас, когда определяют героев ХХ века и проглядывают героев XXI, думается, что Владимир Владимирович Маяковский не нуждается в наших оценках. Хотя ни один поэт в российской истории не претерпевал столь крутых перемен в подобных оценках — футурист и потрясатель тогдашних основ. Первый поэт советской власти, непостижимым образом конституированный, при том, что почти все его соратники по поэзии либо были запрещены, либо погублены.

Затем последовало его развенчание в период перестройки. И вот он снова в поэтическом пантеоне.

Есть поэты, чья поэзия, судьба, образ превосходят значения их стихов. Это — Пушкин, Лермонтов, Блок. К этому же ряду относится и Маяковский.

Удивительное дело, в пределах своей, не скажу, что безумно длинной, мафусаиловой жизни, я следил медленное появление, как бы прорастание, явление из небытия прекрасных русских художников конца XIX и начала ХХ века.

Эта метафора появления, проявления больше всего именно подходит именно к замечательному художнику Нестерову. На стенах Третьяковки нежно и трогательно в 70-х годах образовались его тихие, медитативные полотна. Естественно, их замедленному возвращению способствовали и доминирующая религиозная тематика, столь невзлюбленная советской властью, и как бы его принадлежность неким весьма, правда, слабым модернистическим поветриям того времени. Естественно, эта религиозность его картин значима и особо замечаема и сейчас, при том неофитском массовом возвращении к христианству наших нынешних сограждан. Но мне-то он запомнился некой элегической грустью уходящего, что ныне столь страстно пытаются некоторые вернуть, но, увы, возвращению подлежит вряд ли. Только вот разве в полотнах Нестерова.

Почти все интеллигентские посиделки 60–70-х годов заканчивались либо чтением вслух своих и чужих стихов, которые тогда все помнили в невероятных количествах, либо коллективным пением. Да, сейчас это уже неведомо. В те же времена если кто брал гитару, то наигрывал, а окружающие тут же напевали нехитрый репертуар городских песен. И среди них выделялись знаемые тогда почти всеми классические романсы, выпеваемые с особым чувством и трепетом. Естественно, вряд ли кто-либо из нас мог соперничать или даже сравниться с Галиной Преображенской, но всякий раз, только заслышав звуки романса по телевизору или радио, я начинаю тихо, если есть кто-то рядом, и громко (каюсь), если нахожусь в одиночестве, начинаю подпевать. Такое вот караоке. Советую и вам.

Явление сейчас почти невозможное — несколько молодых и экстравагантных петербуржцев и тифлисцев, скандальных авангардистов (Терентьев, Зданевичи, Крученых) обнаружили и явили свету простого неграмотного рисователя вывесок. Время было такое. Их же собратья по жизни и устремлениям в Париже таким же образом ввели в свой круг милого таможенника Руссо, писавшего, по тогдашним понятиям, черт-те что. Парижские авангардисты мило подсмеивались над Руссо, но русские собратья относились к Пиросмани с полным уважением. Да и то, он был фигура мощная, величественная, трагическая. Многим он известен нынче, увы, только как персонаж песенки: Миллион, миллион алых роз! Действительно, была в его жизни фантастическая история любви к циркачке. Такая вот сказка — не сказка — но в этом весь Пиросмани. Таким он и предстает в этом фильме.

Именно «Аттила», а не «Отелло». Хотя название звучит сходно, да и автор тот же, но страсти хоть и оперные, но различны.

Должен вам тайно признаться, что я обожатель опер. Везде, где я ни бывал, я старался посетить местную оперу. И, естественно, репертуар каждой содержит 6–7 основных золотых опер Верди. Но вот самое странное, ни разу в самой Италии я не смог посетить оперу, ни в Милане, ни самый демократический оперный театр — Арена ди Верона. Оперу же «Аттила» я и вообще живьем никогда не слушал, только в записи. Но партия Аттилы — это просто подарок любому басу, наравне с царем Филиппом, Борисом или обоими Мефистофелями. Вот и посмотрим, как <���обпоется?> наш Нестеренко. Да ведь и Аттила вроде немного наш, во всяком случае, из наших краев.