Макс Неволошин - Срез

— Опять дрейфовали, гады?! — атакуют их на берегу.

— Много выжрали?

— Сейчас я их порву! — орет Юденич.

— Э, э… без горячки, пацаны, — Ваня хитрожопо улыбается, — бутылку за доставку, это же святое…

— А сколько везёте?

— Ящик.

Лица островитян светлеют.

— Ого! Красавцы.

— Герои!

— Стахановцы.

— Выгружаем и — к столу! — командует Глеб. — Стахановцам пока не наливать.

Несколько человек жили в лагере более-менее постоянно. Сам Глеб, Шуба, Захар и Юденич. Серега Юдин всегда напоминал мне кого-то из героев Карла Мэя. Или Майн Рида, например, всадника без головы. Приземистый, крепкий, морщины — как стилист нарисовал. Познакомились мы в яслях. Затем ходили в одну группу детсада. Затем десять лет — в один класс. Первые шесть мы с боями отстаивали право сидеть вместе. Наконец классная сдалась: «Рассаживайтесь, как хотите». Тут же под ухмылки и смешки двое акселератов пересели к девочкам. Хулиганы с облегчением устремились на галерку. Я шуганул отличницу Ларису, и Юденич уселся со мной.

С этого дня его успеваемость резко повысилась. Особенно по литературе. Перед опросом мой друг шепотом выяснял:

— Слышь, Макс, о чем думал князь Андрей, под небом Аустерлица?

— О пустой суете бытия.

— А в глаз?

— О том, что неохота умирать.

— Почему умирать?

— Ну ты, блин, даёшь! Его же ранили.

— Понятно.

Перед сочинением интересовался:

— Ты читал поэму «Владимир Ильич Ленин»?

— Более-менее.

— Про что там? Только быстро.

— Ленин умер, Маяковский расстроился. И вспоминает его жизнь. Детство, отрочество, юность…

— Кому ты гонишь? Это Горький.

— Погоди. Значит так: детство, казнь брата… увлёкся марксизмом… ссылка. Партия большевиков. Главное не забудь: Ленин и партия — близнецы-братья. Понял?

— Не тупой. Дальше.

— Революция, гражданская война. Все. Заболел, умер.

— Ясно.

До конца урока Юденич сочинял, морщась и погрызывая ручку. И к моему изумлению, получал четвёрку. Вот что значит хороший синопсис.

Дружба с Юденичем имела весомый бонус. Меня не доставали школьные быки. Серега был надёжным пацаном, хорошим спортсменом и умельцем начистить кому-нибудь репу. Особенно полюбил это дело в нетрезвом состоянии. Повод значения не имел. Он мог, допустим, поздороваться с незнакомцем в каком-нибудь бандитском гетто. И пока тот соображает, что к чему, с криком «Где твоя вежливость, баран?!» провести серию ударов в голову и корпус. (С тех пор я всегда отвечаю на приветствия.)

Это хобби трижды приводило Юденича в больничную кровать. Последняя лежка выдалась долгой. Серега много размышлял. И решил навсегда бросить пить и драться. Говорят, воздерживается до сих пор. Работает начальником среднего звена. Увлекся разведением овощей, по субботам ходит в баню.

Если человеку досталась курьезная фамилия, он просто обязан стать здоровым пофигистом. Мой приятель Юра Меховой развил в себе это качество до основной черты характера. Как только беднягу не звали: Мех, Смех, Тулупчик, Шапкин, Варежкин, Пальтишкин… Но чаще всего — Шуба. Когда Юра женился на высокой, худой девице, остроумцы тотчас прозвали её Селёдкой.

Шуба на это чихать хотел, как и почти на все остальное. Улыбался, демонстрируя ямочки на щеках и стейнвейновские зубы. Будто в компенсацию за нелепую фамилию судьба одарила его внешностью голливудского плейбоя. Высокий рост, мужественный торс. Улыбка, от которой у девушек подгибались ноги. Его женитьбы, разводы и другие интимные забавы существовали параллельно. Фактически Шубу увлекали четыре предмета: рестораны, сиськи-письки и погреть летом задницу на Волге.

Последнее — в буквальном смысле. Как-то раз Юрой овладела идея нудизма. И он её немедля воплотил. «Девчонки не любят белых пятен, — уверял Шуба, — повсеместный загар их возбуждает». Однажды в процессе солнечной ванны Юра надумал закусить. Явился к столу, тряся достоинствами, протесты общественности игнорировал. И уселся голым задом на осу. Она его конечно долбанула. Друзья заржали, словно конница Будённого, и громче остальных — виновник торжества.

Кабаки, однако, требовали денег, желательно веселых и законных. Для начала Юра бросил институт. Произошло это на моих глазах и опять-таки буквально. Мы шли по набережной. Шуба рассказывал о своих планах.

— Как бросить? — удивился я. — Зачем?

— Вот так! Смотри…

Он крутанулся на месте, будто спортсмен, толкающий ядро. И запустил портфель в сторону Волги. В полёте открылся замок. Тетради закружились, как чайки.

— Теперь надо отметить это дело, — сказал довольный Шуба, — у тебя бабосы есть?

Он устроился по блату — грузчиком в продмаг. Трахнул своевременно завотделом «Мясо». На работе дамочка скучала. Ей захотелось иметь поближе эту сексмашину. Через полгода Юру выгнали за служебное несоответствие. Он нанялся чего-то сторожить. Выгнали. Подался в ТЮЗ рабочим сцены. Выгнали. Далее — невнятно. Сомнительный бизнес, мутные партнеры. Попал на деньги или под следствие, хотя одно другому не мешает. Родители продали трёхкомнатный флэт, еле отмазали. Приобрели два чулана в коммуналках — себе и Юре. Надо ли говорить, что вскорости Шуба свою комнату профуячил и явился жить к старикам. Молодость быстро кончилась, волосы и зубы поредели. Бывший плейбой торгует сушеными лещами на дамбе. Той самой, по которой я мальчишкой ходил на пляж.

Миша Захаров ростом был примерно с Шубу. Но мордасию имел сугубо отечественную, почти фольклорную. Глазастая картошина, украшенная сеном. Миша (более известный как Захар) окончил школу с пятью двойками, без аттестата. Не оттого, что родился глупым, скорее, в знак протеста. Закосить от армии поленился. Пока служил, ахнула перестройка, разрешили частный бизнес. Старший брат убедил Мишу ехать в какую-то глухомань, откармливать бычков на продажу. «Куда Захар телят не гонял», — шутили друзья. Вернулись коммерсанты через год, матеря бычков и сельский дебилизм. Но клещ предпринимательства засел у Миши в голове.

Какое-то время мы не виделись. Я учительствовал в деревенской школе. Домой являлся редко. Затем собрался повышать квалификацию в Москву. Созвал друзей на прощальный фуршет. И Захар увидел печатную машинку. «О! — говорит. — Это то, что надо. Дай на месяц? В магазине бланки напечатать».

Небольшое отступление. Тогда я увлекался сочинительством — в рифму и без. Погрелся в лучах местечковой славы. Но скоро она мне приелась. Я грезил о российском пьедестале, еще лучше — мировом. Сначала — публикации в толстых журналах, а там… Я воображал, какая охота начнётся за моими текстами. Какая грызня…

Для сбычи этих мечт не хватало пустяка. Печатной машинки. Известно, что даже полная ахинея, набранная шрифтом B52, выглядит убедительно. Кроме того, для веерной рассылки необходимы копии. Мой луцкий дядя обещал машинку, если я увезу её сам. Машинка оказалось античным чудовищем с двойной кареткой. Громыхала и весила, как бронепоезд, еле доволок. Тащить в Москву не решился… Да и с журналами, честно говоря, не задалось.