Дмитрий Пригов - Места

Так вот.

ВТОРОЙ Свобода, товарищи!

ТОЛПА Свобода!

ВТОРОЙ Свобода! Свобода, товарищи!

ТОЛПА Свобода! Свобода!

ПЕРВЫЙ Свобода! Свобода! Свобода, товарищи!

ТОЛПА Свобода! Свобода! Свобода!

ВТОРОЙ Свобода! Свобода! Свобода! Свобода, товарищи!

ТОЛПА Свобода! Свобода! Свобода!

Свобода! Свобода! Свобода!

Эй!

ВТОРОЙ Товарищи!

ТОЛПА Свобода! Эй! эй! Свобода! эй, бей!

ВТОРОЙ Эй, товарищи!

ТОЛПА Эй, эй, эй, бей, эй, бей-бей-эй!

Толпа чувствует воодушевление и раскованность. Раскованность необыкновенную. И воодушевление. Становится тесно, весело и жарко. Воодушевление ведь. Люди сбрасывают шапки и расстегивают шубы на 30-градусном морозе. Энтузиазм нарастает. Нарастает раскованность и воодушевление. Первые энтузиасты, вначале да и не энтузиасты, а просто раскованные и воодушевленные. Они просто оживлены. Они попихивают друг друга локтями и приплясывают, чуть посмеиваясь. Они шутливо попихивая друг друга, сдвигаются к столбу, где наверху укреплен Первый, который растерянно покрикивает: Кххрр… това… крррххр. Толпа воодушевляется, разыгрывается и разогревается. Передовые, ближние к столбу, несмотря на крещенский мороз скидывают шубы — а что, нельзя? — нельзя! — как это нельзя? можно! — они скидывают шубы и как-то нехотя и смущенно что ли под понуждающие и ободряющие выкрики начинают медленно карабкаться на столб. Первый слегка бледнеет и выкрикивает: Братцы! Братцы! — Ободренные криками снизу и смятением Первого, взобравшиеся пытаются схватить его, он отбрыкивается ногами, кого-то больно задевает, тот громко вскрикивает. Потом удается зацепить его за ноги, стаскивают вниз, некоторое время волокут по снегу в неопределенном направлении. С него сдирают пальто. Пальто так себе — пальто и пальто. Ближние к нему бьют его по лицу, по рукам, по ногам, по телу. Дальние пытаются дотянуться и ударить, кто не может дотянуться, по случаю бьет того, до кого может дотянуться, тот отвечает, попутно возникают потасовки, люди свиваются в клубки и вихри, сопровождающие основной, главный, где бьют Первого. Вот видно со Спасской башни, как стаскивают с него костюм или что-то вроде этого, и он остается во всем голубом, нежном, небесном и беззащитном. Вот видно с ГУМа, с Исторического музея, с вершин московских, как с него срывают куски этого голубого, а с этим голубым отрывают и какие-то неровные, рваные куски чего-то сочащегося красным. Он вскрикивает: Брат… цы… ццццц — что-то темнеет, темнеет — Брррр… ццццц! цццц! — чернеет, чернеет даже в глазах чернеет, ужасно! Вспышки какие-то в глазах яркие, вспышки и круги. Боль как будто исчезает. Да, да, исчезает, исчезает. Исчезает. Как будто тепло даже, тепло и гул вокруг какой-то, птицы какие-то, улетают и щебечут, и тихо. Братцы, братцы, хорошо-то как! Хорошо! И спать! Спать-спать-спать! Спать! и спать, и спать, и спать! И спать-спать-спать! и спатьспатьспать! И тут вроде бы женские лица какие-то. Нет, нет, ангелы поют: Иди! Иди! Иииидииии сюююдааа! Ииииидииии сюююдааааа! Иииидуууу! Ииииидууу! — Садись вот здесь, садись поудобнее. Вот попить тебе, вот поесть!

Отдохни и послушай нас! — Слушаю, слушаю! — Как звать-то тебя? — А Дмитрием, Дмитрием Александровичем! — Понятно, понятно, Дмитрий Александрович! — Да, да, Дмитрий Александрович! — Ну, понятно. Отдыхай вот, умаялся бедненький! Отдыхай, отдыхай!

Но тут врываются какие-то черные с протянутыми руками, шумят, колотят друг друга. У ангелов лица суровеют.

АНГЕЛЫ Это! Это! И это!

ДЬЯВОЛЫ Нет, это! Это! И это!

АНГЕЛЫ Нет, Нет, это! Это! И это!

ДЬЯВОЛЫ Нет, нет, нет!

АНГЕЛЫ Да! Да! Да!

И шум, шум, крики, крики! С трудом открывает глаза и в последний раз видит серые склонившиеся над ним как рой мух, шевелящиеся в разных направлениях лица. Аааа… ааааа — бормочет он и уходит в себя. Уходит. Уходит, совсем уходит.

А если взглянуть сверху, то как будто точками все усеяно, вплоть до правой черной беспредельной воды, и до левой черной беспредельной воды, а посередке, как бы на пятачке подмороженном — какие-то точечки бурые, да всякие прочие, и прочие, и прочие.

Да.

Так вот.

Толпа смыкается и уже не слышно, что там. Кончено. Кончено. Чего уж тут. Толпа возбуждена, но уже остатно, т. е. остывает уже. Устали. Устали. Дышат. Дышат. Стоят. Стоят. Смотрят.

ВТОРОЙ Товарищи!

ТОЛПА Свобода! (но тяжело, тяжело, тяжко так дыша)

ВТОРОЙ Товарищи!

ТОЛПА Свобода! (вяловато, вяловато, без убежденности)

ВТОРОЙ Товарищи! Свобода есть свобода!

ТОЛПА Да!

ВТОРОЙ Товарищи! Победа есть победа!

ТОЛПА Да.

ВТОРОЙ Товарищи! Свобода есть свобода, но и порядок тоже!

ТОЛПА Ура!

ВТОРОЙ Товарищи! Мы призываем вас!

Как уже упоминалось, как ясно и без всякого нашего напоминания, как ясно, потому что ясно, так как всегда так оно и есть и это ясно — сцена представляет собой такой узкий-узкий проход между двумя рядами каменных строений, где неумолимо движется людской поток с портретами, лозунгами и транспарантами, и задние, новые и не ведающие, подпирают нынешних и узнавших, участников и заводил, теснят, теснят, теснят их к краю, к краю, к Василию Блаженному, к Москве-реке, к Гудзону, к Рубикону, к Лете, к водам черным и немеряным, да и вовсе сталкивают с помоста. И уже те, новые и не ведающие, уже сами участники и заводилы, идут залитым ярким майским солнцем по июльско-августовско-январским камням каменной площади. Хотя, конечно, сверху, с высоты, с высот неведомых камни от людских голов и не отличить, да и от всего людского тоже — не отличить. И, значит, идут по залитым ярким осенним солнцем по всему этому. Идут, идут. Идут. Да.

ВТОРОЙ Товарищи! Мы призываем!

ТОЛПА Ура!

ВТОРОЙ Товарищи! Приказываем!

ТОЛПА Ура!

ВТОРОЙ Товарищи! Внимание! Подравнять ряды!

Пропустите вперед левую колонну! Ну, товарищи! Господа! посторонитесь, посторонитесь! Сохраняйте порядок! Пропустите вперед левую колонну! Хорошо, хорошо! Подравняйтесь. Пропустите вперед вторую левую колонну! Очень хорошо! Товарищи! Товарищи! Господа! Товарищи!

На этих словах и заканчивается. Заканчивается. Но театр, как я люблю говорить, начинается с определенного места. Так и у нас все заканчивается раздевалкой и одевалкой.

Да.

Вот.

Да.

ЧЕРНЫЙ ПЕС — ОН ЖЕ КЛАВДИЙ — ОН ЖЕ НАПОЛЕОН