Дмитрий Пригов - Места

Тут к месту привести как раз то самое высказывание Августина, что, собственно, ничего и не произошло: прошлое — прошло, будущее — не прошло, а настоящее — что настоящее?

Теперь, когда объявляется на сцене это пространство, то зрительный зал перестает быть вечностью над временем, и наоборот — герой из какого-то высшего состояния, чем время и вечность, смотрит в зал. Зритель, как при опускании лифта, чувствует пропадание сердца, легкую тошноту и легкий же страх.

ГЕРОЙГосподи! Вот он я! Такой отдельный от всех! Неспутываемый ни с кем! Я, который не зритель в первом ряду и не зритель во втором ряду, и не в третьем, и не в четвертом! И не зритель ни в каком ряду! И не автор! В особенности не автор! Господи! Я, который только я! Как это Тебе объяснить! Они — это они, а я — отдельно! Я перед Тобой один, как ты передо мной! А они все вместе и перед Тобой, и передо мной! Есть Ты, я и они! Я не второе вместе с ними, а третье, отдельное! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я!

(Занавес начинает медленно, еле заметно закрываться.)

1-Й РЕПРОДУКТОР — УКРЕПЛЕН СПРАВА

2-Й РЕПРОДУКТОР — УКРЕПЛЕН СЛЕВА

ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ

Сцена представляет собой большую площадь. Двумя огромными неумолчными потоками под слепящим майским солнцем по обеим сторонам Исторического музея вливаются людские потоки с лозунгами, на которых начертаны лозунги, и с портретами, на которых, понятно, как мы теперь видим, портреты. Вид демонстрации обычен и величествен, идет она в довольно узком для такого количества участников сценическом пространстве — промежутке между двумя рядами каменных строений. Да. Вот так. Таким образом, впереди идущим ничего иного не остается как неумолимо продвигаться вперед, топча позднюю осеннюю слякоть, постепенно сходить, сходить, сходить со сцены, так сказать, покидая действие, присыпанное чистым белым февральским снежком, освобождая место для мерно и спокойно надвигающимся сзади идущим. Да ладно.

Вот заговаривает 1-й репродуктор (который мы будем по-простому, как обычно мы в этих случаях и делаем, называть Первый, а 2-й репродуктор соответственно — Второй), установленный по правую сторону от нашего движения.

ПЕРВЫЙ Товарищи, держите равнение!

(держат равнение)

Товарищи, спокойнее! Продвигайтесь вперед!

(чего уж проще — спокойно продвигаются вперед)

Товарищи, выше лозунги!

(поднимают выше лозунги, а что, нельзя? — можно!)

В это время во 2-м репродукторе, который Второй, установленном слева по ходу всенародного движения, начинается какое-то непонятное до поры до времени словесное бурчание, квохчение и копошение. Ну, что же. Ну, что же. Ну, как говорится, что же.

ВТОРОЙ Бррр-кррр-хррр-кхммм-утррр-кхххх-нет!

ПЕРВЫЙ Да здравствуйте, товарищи!

(чего же проще — Да здравствует! — понятно)

ТОЛПА Урррррра!

ВТОРОЙ Бррр-кррр-хррр-кхххммм-ммм-нет-нетнет!

(понятно? непонятно? понятно?)

ПЕРВЫЙ Да здравствует, товарищи!

(понятно?)

ТОЛПА Ура! Ура! Ура!

(понятно-понятно!)

Итак, все это называется Революция. Ну, не совсем Революция. Ну, как бы революция. Как бы в смысле революция. Конечно, революция — название вполне условное. Да и какая, собственно, революция? Вы, собственно, сами приглядитесь, наклонитесь поближе, возьмите кого-нибудь в руки, повертите из стороны в сторону, ну, поднесите, поднесите поближе к глазкам нашим близоруким, ну? Ну, идет толпа. Ну, выходит на огромную прекрасную площадь. Ну, вытирает пот со лба под ярким ослепительным, сжигающим июльским солнцем. Скапливается, в смысле, накапливается в узком проходе между известными на весь мир каменными строениями. Ну и что? — нельзя? — можно! Это ж мы видели. — А, может, это революция в театре? — Да ты что! — А что? В смысле, не революция в театральном искусстве, а революция в изображении театра, а что тут особенного? Какая может быть революция в театральном искусстве — театр, зритель, актер! — Ну, а не может разве быть человек в его обыденной жизненной форме, как бы в форме обнажения этой обыденности в пределах высветляющего, выделяющего взгляда со стороны?! — Ну, это ладно, это слишком смутно. Это не отсюда. Продолжим. Ну, чуть больше актеров, или наоборот — чуть больше зрителей, или чуть меньше актеров и зрителей, а больше того, что называется театр; или чуть меньше театра! — куда уж меньше? — а ты слушай, чуть меньше театра, а чуть больше актеров и зрителей; если совсем мало актеров и в основном — театр и зрители; или больше там чего-то еще, может быть, и уж совсем неведомого, незнаемого, а меньше другого, уж которого и вовсе никак не обзовешь. — Меньше-то его меньше, а все страшно! — Уж, конечно, страшно! — Уж конечно! Одному некоему В.Э. не страшно, он и произносит: Все и всех убрать!! Убратттть! — Всех? Как это всех? — возражает некий К. С. Все и всеххх! — неумолим В.Э. — Как это всех! Как это всех?! — вертит по сторонам головой К.С. — Всех! — настаивает В.Э. — вот всех и убрали, и его и других, и других, и других. Ну, да ладно.

В общем, мы все-таки за традиционный театр. И вообще, за традицию и консерватизм. Вернее, не мы за него, а просто обнаруживается, что он один и есть, в том смысле, что это всегда есть, а не что-нибудь там другое. Так что про революцию — это не совсем уж так просто все, как могло бы поначалу показаться. Так что Революция — название условное. Просто на сцене — как бы театр, в театре — реальная площадь, а на площади — демонстранты наши. Так вот.

ПЕРВЫЙ Внимание, товарищи! Ровняйте ряды! Пропустите вперед правую колонну!

(хотят пропустить — а что?)

ВТОРОЙ Почему правую?

(прислушиваются)

ПЕРВЫЙ Пропустите вперед правую колонну, товарищи!

(хотят пропустить)

ВТОРОЙ Почему вперед?

(прислушиваются)

ПЕРВЫЙ Пропустите вперед правую колонну, товарищи!

(хотят, хотят, ведь вправду хотят пропустить)

ВТОРОЙ Почему пропустить?

(ведь действительно, почему? а? почему? я вас спрашиваю, почему? а? — вот то-то)

ПЕРВЫЙ Пропустите вперед правую колонну, товарищи! Почему затор? Товарищи!

ВТОРОЙ Товарищи!

ПЕРВЫЙ Товарищи!

ВТОРОЙ Товарищи!

На сцене возникает затор. Сцена небольшая, так что затору и возникнуть-то ничего не стоит. Просто раз плюнуть возникнуть. Как например: Ты что? — А ты! — Я-то ничего, а ты?! — Проходи, проходи! — Я тебе сейчас пройду! — Ой, женщине отдавили! — Что отдавили? — Это самое! — Так это мужчине! — Сам мужчина! — Я-то мужчина, а ты! — Я сейчас тебе покажу мужчину! — Покажи, покажи! — но тут подбегают милиционеры, растаскивают, растаскивают, уводят, уводят. Но это здесь. А там, чуть в стороне, за Историческим музеем, за ГУМом, за Раменками, Балашихой, Калининым, Ростовом, Кавказом, Тихим океаном, за столпами Геркулесовыми, за бездной Маракотовой, за пучиной безумной, немеряной, необъятной — там все спокойно. Сияют в ночи огни телеграфа на улице Горького, ярко светит солнце над прозрачной и синей и непрозрачной водяной гладью, летит салют, временно закрыт проезд для транспорта, толпа гуляет, танцуют самбу и тарантеллу, веселятся группами и парами, мороженщицы продают мороженое, пиво, апельсиновый сок, сок агавы, в сельпо распроданы все вина и водки. На зданиях висят портреты — кто это? кто это? — а-а-а-а, ясно, ясно! — портреты Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Рублева, Белинского, Толстого, Шукшина, Драйзера, Достоевского, Шекспира, и др. А у нас на сцене — затор, но все продолжается своим чередом.