Дмитрий Пригов - Места

ПЕРВЫЙ Почему затор, товарищи?!

(действительно, почему? — ишь, почему, будто не знает!)

ВТОРОЙ Товарищи!

ПЕРВЫЙ Товарищи!

ВТОРОЙ Товарищи!

ПЕРВЫЙ Пушкин, товарищи!

ВТОРОЙ Нет, Пушкин, товарищи!

ПЕРВЫЙ Лермонтов, товарищи!

ВТОРОЙ Нет, Лермонтов, товарищи!

ПЕРВЫЙ Некрасов, Добролюбов, Чернышевский, товарищи!

ВТОРОЙ Карамзин, Хомяков, Соловьев, товарищи!

ПЕРВЫЙ Горький, Маяковский, Багрицкий, товарищи!

ВТОРОЙ Тютчев, Толстой, Достоевский, товарищи!

ПЕРВЫЙ Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, товарищи!

ВТОРОЙ Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский, товарищи!

ПЕРВЫЙ Шолохов, э-э-э, товарищи!

ВТОРОЙ Розанов, Булгаков, Флоренский, товарищи!

ПЕРВЫЙ Э-э-э, Твардовский, товарищи!

ВТОРОЙ Ремизов, Платонов, Ахматова, товарищи!

ПЕРВЫЙ Э-э-э-кхрпрррк хх! (что-то в нем портится! — портится? — да, да, портится — удивительно! — ничего удивительного!) Гав… гов… ский… дер… ов… изм… щи!

ВТОРОЙ Александр Первый, Александр Второй, Александр Третий, товарищи!

У читателя, вернее, у зрителя, т. е. слушателя, да и у участника вполне правомерно может возникнуть, да и уже возник вопрос: а при чем тут имена? как при чем? — ну, при чем имена-то? — Да при чем тут имена? Делать что ли больше нечего? Вот так. Действие менее всего оказывается в пьесе действием. У нас ведь пьеса? А? Или что другое? Ах, все-таки пьеса! Ну, тогда ладно, ладно. Дело в том, что на те события, на которые в жизни отпускаются дни, месяцы, годы, столетия, ну, эоны, ну, кальпы, ну, вечности, в театре на них отпущено немногим более часа, а иногда (как в нашем случае) — и того меньше.

Да.

Театр — это, как я люблю говорить (и, видимо, справедливо) — не действие, а действо. А что можно возразить? — много чего! — ну, возражай! — да, ладно уж! — нет, ты возражай! — ладно, ладно уж! — нет, нет, ты возражай, возражай! — да уж ладно! — вот то-то и оно! Так вот. Имена в театре — некий экстракт, настойка, вернее, эссенция, как бы сконцентрированная на пределе нескольких букв (но, естественно, с огромным металитерационным пространством во все мыслимые стороны вокруг), сконцентрированные время и действие, или энергия. Можно возразить, да мы и сами можем возразить — ну, возражай, возражай! — да ладно уж! — возражай! возражай! — да ладно уж! нет, нет, ты возражай! то-то! — да-да сами можем возразить, что во многих недурных пьесах на сцену выходят вполне реальные представители вполне реальных действующих сил и классов под просто фамилиями Иванов и Петров. Но это уже философские драмы, пытающиеся определить границы этих номинаций (фамилий), а у нас — действо, изображающее событие и действие в кратчайшем промежутке, даже промежуточке. В жизни же, естественно, все наоборот — там много времени. Там Петров и Иванов — деятели, а Достоевский и Пушкин уже требуют определения, поскольку ни о какой концентрации времени и действия вопрос не стоит. В жизни, как мы можем убедиться — жизнь, а как же иначе? В театре, как мы обнаруживаем с непреложностью — театр. Так что любое слово в театре — Равноправие, Социализм, Народность, Революция, например — значит не совсем то, что он значит в жизни, вернее — совсем не то. Вы только присмотритесь, присмотритесь — Равнопраааавие! Социалииииизм! Нарооооодность! Революююция! — совсем, совсем другое! Даже страшно!

Так вот.

ВТОРОЙ Равноправие, товарищи!

ТОЛПА Ура!

ПЕРВЫЙ Социализм, товарищи!

ТОЛПА Ура!

ВТОРОЙ Православие, товарищи!

ТОЛПА Ура!

(они кричат: Ура!)

ПЕРВЫЙ Коммунизм, товарищи!

ТОЛПА Ура!

(они еще кричат: Ураааа! — Господи!)

ВТОРОЙ Народность, товарищи!

ТОЛПА Народность!

ПЕРВЫЙ Интернационализм, товарищи!

ТОЛПА Интернационализм!

ВТОРОЙ Свобода, товарищи!

ТОЛПА Свобода!

ПЕРВЫЙ Социализм, коммунизм, интернационализм, товарищи!

ТОЛПА Социализм, коммунизм, интернационализм!

ВТОРОЙ Равноправие, православие, народность, товарищи!

ТОЛПА Равноправие, православие, народность!

ПЕРВЫЙ Сувана Фуми! Фуми Насована, товарищи!

ТОЛПА Сувана Фуми! Фуми Насована!

Сувана Фуми! Фуми Насована!

Сувана Фуми! Фуми Насована!

Сувана Фуми! Фуми Насована!

ВТОРОЙ Элои! Элои! Лама савахфани, товарищи!

ТОЛПА Лама савахфани!

Лама савахфани!

Лама савахфани!

Лама савахфани!

ПЕРВЫЙ Това…

ТОЛПА Лама савахфани!

Лама савахфани!

ВТОРОЙ Свобода, товарищи!

Свобода, лама савахфани!

Свобода, лама савахфани!

Свобода, лама савахфани!

Вот они кричат: Свобода! Свобода! Какая свобода? Где свобода? Почему свобода? — как почему свобода? — ну, почему, почему и какая свобода! — как какая свобода? — ну где, где свобода? — как где свобода? — Ведь это же я все выдумал! Я! Я! Я взял и выдумал! — он выдумал! — да я выдумал! — он, видите ли, выдумал! — да, да, я, я выдумал! — ну, конечно, никто не мог, а он взял и выдумал! — я, я! я! выдумал! я! Захочу и выкину это слово, захочу — переменю на «несвобода». Захочу, еще что-нибудь такое выкину! Вот и выходит, что никакой такой свободы и в помине нет. Но это только снизу, с точки зрения человека. А сверху, с точки зрения Бога — она есть, она неистребима, она ни с чем таким не связана, чтобы ее этим чем-нибудь таким опутать, или чтобы она прилипла к этому чему-нибудь такому липкому, и ее можно было бы под шумок с этим чем-нибудь таким, поддавшимся охвату, объятию, и выкинуть. Да. Это ужасно! Вот я написал все это, вроде бы всех повязал по рукам и ногам, вроде бы везде, куда ни кинь взгляд — везде я! — вот, вот везде ты! — я и говорю: везде я! — вот-вот! — да, да везде я! И что же?

А они в это же самое время проживают это все без меня! Это же ужасно! Уму непостижимо! Даже если я все перепишу, переиначу — опять-таки, все это, мной написанное-переписанное, переиначенное, проживут ведь гады! сволочи! бляди! проживут без меня! Даже и не вспомнят! — и не вспомним! — вот, вот, гады! — и не вспомним! и не вспомним! — вот! воооот! воооот! — а вот и не вспомним! кого-нибудь вспомним, а тебя не вспомним! — гааааааадыыыы! Ну, да ладно. Есть некий феномен их проживания, куда я не втискиваюсь при всем своем желании и всей авторской мощи, вроде бы беспредельной. Даже если я их всех уничтожу мировой катастрофой, атомной бомбой, всемирным потопом, ужасом неописуемым, бездной жуткой, пером своим могучим — все одно, они умрут из-за меня, но не мной. Нет, проще было бы для душевного спокойствия вообще не производить их на свет сценический. Но и в этом случае сама возможность их возникновения и проживания — это уже их Свобода! Нет! Нет! Ничего нет! Ну просто ничего нет! Белый простой лист бумаги! И его, и его нет! Даже меня нет! Нет! Нет! Нет ничего! Ничего! Ничего! — ясно, ясно! — да нет же, нет ничего! — ну, успокойся, успокойся, понятно, понятно! — да нет же! нет же! ничего, ничего! Ничего! нет! нет! нет! — да понятно, понятно! — да нет же! нет, нет ничего! ничеееего! ничеееегооооо! ничего! Но и здесь, и здесь как корень из иррационального числа, существует возможность! Да! Да, возможность, возможность существует! Но самое ужасное, что когда нет даже этого «ничего», все равно остается возможность, которая и есть начальная точка свободы, с которой не совладать. Но даже если с ней и совладать, прежде ведь нужна возможность совладать с ней, а эта возможность, эта возможность… Да, это — возможность. Так пусть они кричат: Свобода! Свобода! Они думают, что это — Свобода, а это — возможность.