Элиф Батуман - Идиот [litres]

Я вновь и вновь слушала эти строчки, поражаясь, насколько точно они описывают мою жизненную ситуацию.

Я пропустила уйму уроков по русскому и получила из деканата извещение, что если я хочу продолжать эти занятия, то должна принести подписанное преподавателем письмо. Я отправилась на прием к Варваре. Она подписала письмо без лишних слов и сказала не волноваться о деканате, но ей показалось, что я в этом семестре сама не своя и рискую получить «четверку».

– Это из-за соседок? – спросила она. Я и забыла, что рассказывала на занятиях о своих соседках. – Мне знакомы эти проблемы. На первом курсе мне пришлось поменять соседей.

Я впервые задумалась о том, что Варвара в Восточной Германии ходила в университет, и о том, какой она была на первом курсе. Я ответила ей, что с соседками всё налаживается. Она спросила, не хочу ли я поговорить о чем-нибудь еще. Вид у нее был очень добрый и серьезный – огромные мягкие глаза и квадратная челюсть.

– Вам не кажется, что имя Соня несчастливое? – вырвалось у меня.

– Что ты имеешь в виду?

– В «Дяде Ване», в «Преступлении и наказании». Даже в «Войне и мире» она вызывает жалость, она… – я заколебалась, не желая употреблять толстовское слово, «пустоцвет».

– Она так и не получает своего мужчину, – произнесла Варвара. Я заметила в ее глазах удивление и сострадание и – со вспышкой ужаса – почувствовала, что она поняла, о чем я говорю.

У нас с Иваном выработался ритм: он писал мне раз в неделю, а потом я заставляла себя ждать неделю, прежде чем написать ответ. И даже эта неделя казалась громадной потерей времени. Однажды прошло восемь дней, а письма я не получила, потом – десять дней, и я, уверенная, что он уже никогда теперь не напишет, впала в отчаяние. В итоге сообщение пришло. Поле «Тема», где было написано безумие, вселяло надежду, поскольку это соответствовало моим чувствам. Но когда я открыла письмо, то обнаружила лишь одну строчку: У меня через две недели диплом, я тебе потом напишу.

На испанских занятиях мы посмотрели гневный фильм на баскском и грустный – на галисийском. Преподаватель сухим тоном объяснил, что пейзажи в Галисии – невыносимой красоты, что там всегда идет дождь, что там много замков, петроглифов и кромлехов, и что побережье там – чистый камень, как в Ирландии. Галисийцы интровертны, смиренны и меланхоличны, на вопрос они нараспев отвечают вопросом, и еще они играют на «примитивных волынках» под названием gaita galega. В языке у них восемь восходящих и нисходящих дифтонгов – ai, au, eu, ei, oi, ui, ou и iu. «Галисийская троица» – это корова, дерево и море; да галисиец и сам – крылатое дерево; он улетел, невзирая на корни.

– Снег весной, ну как это называется? – говорил итальянец-психолингвист с интонацией, которая, очевидно, должна была демонстрировать обаяние и юмор, но мне она казалась исполненной невыразимым унынием мира. – Почему никто не способен по-настоящему насладиться неторопливым обедом?

На занятии по философии мы говорили о проблемах, с которыми столкнемся на Марсе, – о проблемах языка. Если мы, допустим, прилетим на Марс и марсиане, завидев бегущего кролика, будут всякий раз говорить «гавагаи», мы не сможем знать наверняка, к чему это «гавагаи» относится – к кролику, к бегу или к мушкам, живущим у кроликов в ушах. Мне всё это казалось невероятно тягостным – и языковые барьеры, и кролики вместе с их мушками в ушах.

Однажды вечером позвонил Ральф и спросил, чем я занимаюсь. Мы отправились в «Пиццерию Уно».

– Даже не знаю, с чего начать, – сказал Ральф и заказал брускетту. Что такое «брускетта» – я не знала.

Ральф поведал длинную историю о Кайле, парне, который жил с ним в одном коридоре и порой нас с Ральфом раздражал. Я не могла понять, почему Ральф говорит о Кайле, и ждала, когда же он доберется до сути. Сначала Кайл дал почитать Ральфу книгу об Одене. После этого Ральф прочел в «Нью-Йоркере» статью о Стивене Спендере, она имела какое-то отношение к книге, поэтому он сделал копию и оставил ее в корзинке у Кайловой двери. Потом Кайл сказал что-то интересное о статье, и Ральф подумал, что, может, Кайл не такой уж и плохой. Но тут Кайл вынес ему выговор за какую-то лампочку и обнял его за талию. Вот, собственно, и вся история. Сперва я подумала, что Ральфа обидели странные слова Кайла о лампочке, но дело оказалось не в этом. А в том, что Кайл принял Ральфа за гея.

– С чего он это взял? – говорил Ральф. – Может, дело в Стивене Спендере?

– Может, – ответила я, пытаясь вспомнить, кто такой Стивен Спендер.

– А ты когда-нибудь думала обо мне что-то подобное?

– Ну, Ральф. – Я прикоснулась к его плечу, соображая, как ответить правильно. Я сказала, что действия Кайла, возможно, отражают не столько его мысли о Ральфовых чувствах, сколько тот факт, что он, Кайл, считает Ральфа забавным, симпатичным и приятным, каковым Ральф и является.

– Да ладно, – сказала я через мгновение. – В смысле, быть геем – это же не конец света. Ты и тогда не был бы как Кайл и не заморачивался бы с этими «лампочками». Ты оставался бы собой, – он оторвал взгляд от своего полулимонада – полухолодного чая, такого лица я раньше у него не видела.

Мы с Ральфом в учебном центре готовились к коллоквиумам. Он читал учебник по экономике, а я занималась психолингвистикой. Стоило мне поднять глаза от книжки, как я ловила взгляд Хэма из «Строительства миров», который сидел за соседним столом вместе с тремя другими парнями.

Через несколько минут Хэм подошел к нам.

– Похоже, у тебя интересная книжка, – сказал он. – Про что?

Я повернула к нему лицом лиловую обложку с крупными белыми буквами ЯЗЫК.

– Боже, как я ненавижу язык! – сказал Хэм. – По мне, лучше бы мы все просто хрюкали.

– Но тогда хрюканье стало бы языком.

– Только не у меня.

– Пожалуй, – сказала я.

В ответ он издал какой-то звук.

На весенних каникулах я поехала домой. Мы с матерью проболтали допоздна. На следующий день, когда я проснулась, она уже ушла на работу. Я отправилась на пробежку, но бегала недолго, поскольку в плеере начали садиться батарейки. «Эти вещи извееестны лишь мне и ему-у-у», – монотонно гудела жуткая, искаженная версия группы They Might Be Giants. Я побежала домой. У подъездной дорожки бродила миссис Оливери в желтом кардигане. У меня никогда не было особых тем для бесед с миссис Оливери, девяностовосьмилетней старушкой. Сначала я решила пройти к дому так, чтобы она не заметила, но потом мне стало стыдно за свои мысли, и я поздоровалась. Похоже, она не услышала. «Здравствуйте!» – громко произнесла я еще дважды. Она по-прежнему не отвечала. Должно быть, ей не хотелось разговорной речью превращать наши отношения в банальность. Я подошла прямо к ней. «Здравствуйте!» – сказала я.