Элиф Батуман - Идиот [litres]

– Конечно, – ответила я. – Еще как рада. Спасибо!

Меня охватил ужас. Конечно, я была довольна, что победила в конкурсе и что они решили, будто я – парень, да и лишние пятьдесят долларов не помешают. Но мне не хотелось ни чтобы мой рассказ опубликовали, ни читать его вслух. Я не желала, чтобы люди думали, будто я считаю этот текст хорошим.

Я отнесла в мастерскую свою единственную пару выходных туфлей. Они расползлись в носке. Да и каблуки смотрелись не очень. Сапожник к ним даже не прикоснулся, лишь глянул.

– Девонька, – сказал он. – Тебе нужны новые туфли.

Я обошла несколько магазинов, прося показать всё, что у них есть женского на одиннадцатый размер. Туфли двенадцатого размера не продавал вообще никто. Одиннадцатого, впрочем, тоже. Лишь в некоторых магазинах продавцы открыто сознавались, что самый большой у них – десятый. А в остальных мне приносили обувь европейского сорок первого размера, заявляя, что по американским стандартам он соответствует одиннадцатому. Но это не так, европейский сорок первый – американская десятка. Туфли не лезли на мою ногу физически, и всё равно продавцы – продавщицы так не поступали – пытались вдавить ногу рожком:

– Это одиннадцатый, ведь вы же просили одиннадцатый, это – ваш размер.

Иван прислал мне длинное сообщение – причем вне очереди. Начиналось оно с размышлений в духе научной фантастики о мальчике в пустыне, где через что-то там плывут какие-то легкие зеленые мелодии. Мальчик обратился в зеленый туман, и ему хотелось не то распасться на части, не то сложиться вместе, я так и не поняла, что именно. Всё это длилось довольно долго. Потом тема письма изменилась. Я призываю вас, слова, о мои звезды, квинтэссенция материи, написал он.

Вы – вторая стадия творения. Вы заполняете лакуны и всю пустыню. Возможно, вы – орудие для достижения цели, но эта цель – начало начал. Без вас всё теряет смысл, исчезает почва для созидания.

Про поэта – ты права. Как же ты права! Поэты – лжецы, одержимые кашей. Они хотят загнать атом назад в растворимую овсянку, жизнь – в райский сад, а любовь – в несуществующую простоту. Ты права, этого делать нельзя. Они не должны, и пусть даже не пытаются.

Это письмо наполнило меня беспримесной радостью. Именно таких слов я от него и ждала – что от любви нельзя двигаться вспять, что он зовет меня, что я должна идти. Я испытала невиданное прежде чувство умиротворения и облегчения. В птицах, падающих с небес, словно обугленные груши, я не увидела дурного знака, поэтому с открытым и легким сердцем написала ответ: Что делаешь завтра днем, в четверг? Я свободна после двух. И нажала на «Отправить». Всё это было как во сне. Ощущение сна усилилось, когда я получила ответ, причем по-русски: Увидимся завтра в 3 на ступеньках Удн.

Я знала, что «Удн.» – это библиотека Уайденера, но всё равно мне стало казаться, что это – не знание, а лишь догадка.

На завтраке в столовой один парень, с которым мы едва знакомы, пригласил меня в театр на премьеру вечером того же четверга. Он сказал, что с моей стороны это будет огромная услуга, поскольку он без ума от звукооператорши. Его слова были лишены для меня всякого смысла. Полный бред – строить планы на вечер после встречи с Иваном; это как строить планы на вечер после собственной смерти. Я сказала, что пойду.

На библиотечных ступенях группа парней в красных спортивных костюмах позировала перед снимавшей их девушкой в таком же костюме. Щуплый юноша волок набитую книгами хозяйственную сумку, похожую на удава, проглотившего слона. Две девушки в платках спускались мне навстречу; когда они проходили мимо, одна сказала другой по-турецки:

– Надеюсь, ты не забыла очки.

Иван уже сидел там – на самом верху. Я помахала ему рукой, но он уставился через двор на лекторий. Я карабкалась по ступенькам – сначала делала шаг на каждую, а затем стала идти через одну. Этих ступенек там не меньше тысячи. Иван встал и поскакал по лестнице навстречу. Мы оба полуприподняли руки в приветственном жесте. Потом он приблизился – настолько близко он, наверное, никогда еще не был. Мы молча пошли вниз.

– Ты сидел почти на самом верху.

– В смысле?

– Ты сидел почти на самом верху.

– Почти где?

– Наверху. Лестницы.

– А, наверху. Извини. Я скрывался.

– Скрывался? – повторила я.

– Нет, конечно, не от тебя! От соседа по комнате. Ему теперь всё про тебя интересно. Я показал ему некоторые твои письма, они ему очень понравились, и он хочет познакомиться. Но этого не хочу я и поэтому скрываюсь от него весь день.

У меня появилось чувство, будто я проглотила крутое яйцо. Он показал своему соседу некоторые мои письма? Но как? Переслал по имэйлу или позволил читать через плечо? И теперь этот сосед разгуливает на свободе? Я оглянулась по сторонам. Увидела собор, собаку, дерево. Всё выглядело каким-то странно изолированным, словно все эти элементы пейзажа покупали по отдельности, выбирая по каталогу.

– Не волнуйся, – сказал Иван, – кажется, я от него оторвался. Он почти наверняка уже дома.

Мы покинули кампус и свернули в одну из боковых улиц к реке. Конкретно по этой улице я, кажется, еще ни разу не ходила и никогда прежде не видела кафе в подвале под магазином зеркал. Мы сели за столик с желтым зонтом в кирпичном дворике, впихнутом между зеркальной лавкой и железной оградой. Иван сидел лицом к улице, а я смотрела в витрину, полную зеркал.

Мне никогда не приходилось бывать в настоящем кафе – в таком, которое в подвальчике и куда люди приходят пить эспрессообразные напитки. Я вновь и вновь перечитывала меню, словно билет к невыученному экзамену.

– Что такое «Санка»? – строго спросил Иван. – Мне всё время любопытно. Где бы ты ни оказался, это – самый дешевый пункт в меню. А на слух – какое-то восточноевропейское слово. Как ты думаешь?

– Растворимый кофе без кофеина, – ответила я.

Он хлопнул глазами.

– Извини, что ты сказала?

– Марка растворимого кофе. Как «Нескафе», только без кофеина.

– «Нескафе» без кофеина? Похоже, бесполезная фигня, – он медленно закивал. – Ага, ну да, теперь я понимаю, это – ни на что не годное дерьмо, и поэтому его называют по-восточноевропейски.

Подошел официант. Почему мы здесь сидим? Зачем он нам что-то должен приносить? Я заказала кофе со льдом. А Иван – чай с мятой. Чай принесли в заварнике.

– Итак, – произнес Иван, наливая чай через ситечко. – Ты готова?

– К чему? – Я сделала глоток кофе со льдом. Вкус оказался не тем, что я ожидала.

– К этому.

– Нужно было готовиться? А ты готов?

– Я никогда не готовлюсь. А вот мой сосед – это, ну, совсем другое дело, он такой – очень аналитик. Он спросил, какие слова я приготовил для тебя, а когда я ответил, что никаких, пришел в ужас. «О нет! Ты должен сказать ей что-то хорошее». Он дал мне стихи, чтобы я тебе прочел, представляешь? Наверняка написал их сам – страшное говно. Первая строчка заканчивается на I , «ай», «я», вторая – на sigh , «сай», «вздохнуть», а третья – на die , «дай», «сдохнуть». Я сказал ему: «Слушай, я не собираюсь подвергать Селин твоим стихам. Пусть их слушают твои друзья». Но он продолжал твердить, что эти стихи – не его! «Нет, нет, нет! Это не я написал. Их написал Йейтс ». Представляешь, Йейтс!