Александр Кротов - Как почувствовать одиночество

Я моментально оглох, но падая куда-то в бездну я видел замедленно картину вокруг себя. Мой враг ликующе отвернулся от меня, выкинув свой окровавленный меч. Публика взорвалась аплодисментами, император довольно ухмыльнулся, а она… она поднялась со своего трона и стала хлопать своими нежными ладошками. В мою сторону она так и не посмотрела. Я вообще не понимал, куда она всё это время смотрела. Может, просто не любит вид голой крови? Она видела своего героя. Не меня. Я перевёл взгляд на приближающуюся землю. И уткнулся лицом прямо в холод. Вечный холод смерти.

Потом, наверное, полил дождь…

18, 19. 09.

Медсестра сделала мне последний укол в мою несчастную задницу. Врач закрыл мой больничный лист. В воскресенье по графику нужно было выходить на работу на склад.

Дул холодный ветер, было пасмурно. Набережная была безлюдной, впрочем, как и всегда в это время. Осень как-то резко взяла ситуацию в свои руки. И снова осеннее небо!!! (С)

Ася была какой-то совсем маленькой и вызывала жалость, когда ёжилась от холода. Я как-то нелепо её обнимал. И снова не находил слов. У неё терапия так же закончилась и она тоже, как и Ульяна, хочет уехать, но уехать домой. В город поменьше. И я вновь не смог найти подходящих слов, но я попытался её отговорить, но она нашла свои аргументы. Здесь у неё не было работы, а там её согласились принять на прежнее место. Да и с тёткой она не ужилась под одной крышей. Я попытался предложить ей вместе снять квартиру, но она отказалась.

— Знаешь, я, может быть, ещё приеду. Приеду, когда мой маленький город вновь станет для меня слишком тесным. Когда мне вновь захочется попытаться проявить себя в этой жизни.

— Приезжай. И мы вместе переедем жить в Питер, — почему-то сказал я.

— Почему в Питер? — не поняла и Ася.

— Потому что все туда едут. И мы поедем.

— Знаешь, я не против, — Ася улыбнулась. — Но, явно не сейчас.

— Приезжай к Новому году? — попросил я. Жалобно. Считая график своих смен, пытаясь понять, работаю ли я на праздники, до которых ещё очень долго.

— Посмотрим. Может, приеду весной. Мне опять нужно будет ложиться в больницу, и я не знаю, в каком городе это будет. Может, и не придётся никуда ложиться. Это всё очень грустно.

— Да. Ты права. Какое-то ерундяйство творится.

Я попытался её поцеловать на прощание, но она отстранилась.

— Не надо. Мы не смогли стать кем-либо друг другу. Если хочешь, можешь завтра помочь мне уехать с вокзала.

Я дал ей немного денег, зная, что она в них нуждается, и обещал проводить её. Дома я не стал смотреть сериал. Я стоял в куртке на балконе, пил горькое пиво и курил тоже совершенно не сладкие сигареты. Ветер трепел мои волосы, высыпая из них снежинки перхоти и, наверное, мои опилки, которые жили у меня в голове вместо мозга. Я как-то тяжело пьянел. Почти месяц без алкоголя странно на меня повлияли. Ещё я почувствовал, что простужен. Не помню, как уснул. Постоянно ругал себя за то, что так просто отпустил Асю. Наши отношения должны были быть другими. Я должен был быть рядом с ней, и моя роль должна была быть другой. Чёртов дурак, почему же ты дурак?

Проснулся я с головной болью и болью в горле. Телефон мой был выключен. Я опоздал. Я не проводил Асю.

В замешательстве я сидел в трусах на кровати. Я пытался надеть штаны, но понял, что этого можно и не делать. Потом всё-таки надел, вышел на балкон, закурил. Пошёл дождь.

Я написал Асе длинное сообщение. Излил душу многими словами, о которых не хотелось бы упоминать в этом дневнике, который я достаточно подробно вёл до этого дня. Она мне ответила одной строчкой: «Прощай, Юра».

Образы. 2\4.

Узник. Комната, плакаты, кровать. Окно и закрытая дверь.

Когда я проснулся, то за окном была та же осень. Зато голова была ясная и лёгкая. Это странно, ведь когда долго спишь, то просыпаешься вообще никаким. Плакаты показывали пелену сильнейшего дождя. Я подошел к последнему, на котором в моей комнате был изображен я, а в этой комнате транслировались сплошные помехи. Так вот, я подошел к этому плакату и, что никогда не делал, содрал его со стены. Он почернел, обуглился и вскоре пепел рассыпался по полу. Мне это показалось забавным, и я содрал остальные три плаката.

Если я останусь тут навсегда, то мне будет весьма скучно. Единственное развлечение превратилось в четыре кучки пепла. Я с тоской посмотрел в окно. На эту решетку. Это так всё не важно. Это окно, эта решетка, эта жизнь.

Я подошел к двери. Все дороги в этой жизни начинаются с дверей. И если ты не открыл эту дверь, то считай, что и дороги-то у тебя не было. Оправдания «значит так надо» не катят. Вытащил гвоздодер, что подпирал эту хрупкую оборонительную конструкцию. Я схватился за ручку и дернул на себя. Дверь не поддалась. Я тоже не поддался. Дернул сильнее, ещё сильнее, теперь уже истерически и… оторвал ручку. Схватил с пола топор. И тут дал волю своим запертым в глубинах сознания эмоциям. Я вышиб эту чертову дверь…

Выйдя в коридор, я не увидел никаких уродов. Но шлепки грязи с их ног были повсюду. Некоторые были совсем свежими. Я пошел осторожно к лестнице, и услышал какие-то чавкающие звуки на втором этаже.

Спускался туда я уже без страха. Со мной был топор, путеводитель в мир бесстрашия и свободы. Возможно, и смерти. Надеюсь, не моей.

На втором этаже путь к лестнице мне преграждали три урода. Точнее, двое пожирали третьего. Его длинное, нескладное, змеевидное тело извивалось в зубах двух огромных ртов. Его длинные ноги были почти сжёваны одним монстром, который имел почти человекоподобное тело, правда кожа его напоминала поверхность нечищеной картошки. Два красных глаза блестели от удовольствия. Острые зубы пережевывали суставы только так. Слюни и кровь капали на деревянный пол. Другой урод, голова которого была огромной и так же являлась его туловищем, своим чрезмерно большим ртом пытался с таким же успехом жевать голову бедняги, но не всегда это получалось удачно. Жертва была многорукой и ещё не откусанными конечностями пыталась выколоть глаза этому большеголовому гаду. Но так как и глаз у этого убийцы было штук сорок, то его мало тревожила потеря где-то десяти зыркалок. Он даже весело слизывал языком жидкость, вытекающую из своих проколотых глаз. В такие моменты маленькая с клювом голова жертвы, еле уже болтавшаяся на своей длиной тонкой шее, выглядывала наружу. Два жалобных птичьих глаза смотрели на меня. Из клюва доносился противный писк. А оставшиеся ручёнки с многочисленными переломами беспомощно болтались в воздухе.

Мне даже стало жалко этого урода. Но главным моим чувством был страх. Паника. Ноги меня не слушались. Я просто смотрел на это. Мне было так противно. Слёзы выступили на глаза. К горлу подступила рвота. Но я держался, не падал в обморок.