Александр Иванов - Слова

Держидерево в обрыв вцепилось,
И взглядом, куда ни кинь,
Тишина с неба в море спустилась,
И до горизонта беспробудная синь.
Солнце, как желток яйца,
Жара так и жалит,
И кажется тому нет конца,
Воздух — как при пожаре.

Где-то там, за горами,
В асфальтово-чумном чаду
Женщина с синими глазами
Смотрит в точку одну.

В этой точке ей виден
Дальний берег морской.
Жара, будто в пустыне,
И мужчина с подсиненною бородой.

И, когда она о нем подумала,
От глубины ее души
Словно ветры легкие подули
И в сторону моря пошли.

Он увидел ее большие глаза
И вдруг почувствовал — жара спала,
И понял, что это она
Вытащила у жары жало.

Шутя и играя учусь я жить,
За жизнью слегка приударяя.
Эй, кто там постоянно брюзжит,
От лица своего смех отгоняя?

Секрет мой очень прост,
Не нужен здесь мудрый Сваами.
Он, как детский счет:
«Кто сеется последний? Я за вами».

Я хочу, чтобы у вас был успех,
Ведь шутка — это проба души,
И чтобы ваш золотистый смех
Вливался в мои лопоухие уши.

Я раззвездяй этой жизни,
И мне, наверное, не сметь,
Но не было бы судьбе моей укоризны,
Если бы я смог смеясь умереть.

Эдем. Адам затаился в райских кущах.
Еле сдерживает свой трепет.
И вдруг голос Вездесущего:
— Адам, где ты?

Вопрос это Богу не нужен и даром,
Ведь он не зря Вездесущий.
Вопрос этот нужен Адаму
Более, чем хлеб насущный.

По сути, мы все Адамы,
Замок обмана на шее висит.
Причины обмана не даны,
Ключ в глубоком колодце лежит.

Нам нужно всем искупление,
И шанс такой нам дан.
Дух наш зовет к освобожденью
И спрашивает: «Где ты, Адам?»

Звезды сегодня какие-то настороженные,
Взыскуя, смотрят на меня с высоты,
Будто колючей проволокой я огорожен,
И они меня спрашивают: «Где ты?»

За обед степенно, чинно он садится,
Ест медленно, сосредоточенно и вдохновенно,
Как будто с Богом соединяется в молитве,
Забыв про все: интриги, битвы.
В экстазе тихом ест небедный свой обед,
Но, если кто-то в ту минуту нарушит молчания обет,
Бросает свой прибор, кричит: — не потерплю, нет, нет!
Опять испортили, собаки, вы обедню!

Чума на оба наши дома уже идет,
И Юнговский Трюкач в обличье мажордома,
Провозглашая мир, войной грядет.
— Даю вам мир, руками машет,
Из рукавов летят ракеты, землю пашут,
Повсюду дым, кровь, смерть, обман.
— Нет, все не так и нет обмана,
У микрофона говорит от горя черный
Президент Обама.
Вы думаете, у нас нет Юнговского Трюкача?
Ну если нефти — денег нет, обман качай,
Не пара нам Обама, кого хотишь обманем.
— И оба-на, привет, Обама.

Вдова услышанное превращает в быль,
— А вот мой Ваня тоже так любил,
Неважно что, дрова любил рубить,
Ловить ли рыбу иль крепко пить.
Вдова, ей сложно все забыть;
Останутся, живут воспоминанья,
Воспоминаньями уменьшаться страданья,
И надо как-то дальше жить.

Есть такие в жизни чистюли,
Слова они чистят как кастрюли,
Сказать они могут слово «попа»,
Но это все равно, что сунуть
Носом в жопу.
Поссать нельзя, пописать можно.

Пердеть!? — Пердеть и пукать
Только осторожно, как
Пистолетом с глушителем,
Тогда и будешь уважительным.

Но широка у русского душа,
Когда стоит он у дороги,
Раздвинув ноги,
Пьян, не сыт, но ссыт,
И вслух пердит, твердит:
— Сыка без пердыки,
Как свадьба без музы́ки.

Еще как будто бы вчера,
Лишь только в прошлом годе
Поливал я перец в огороде,
Густо растущий перец,
И говорил ему — давай расти
На жизненном моем пути.
А нынче перец не удался,
И говорю ему — на черта ты мне сдался.

Трогательные вы женщины мои,
Так и так хотел бы вас потрогать,
Но память строгая, — не много ль натощак?
И как? Ведь ты не Шива.
Да я не Шива, но не вшивый,
Душа у меня широка,
И видит ясно око —
Все преграды преодолею,
Все лишенья претерплю,
Потому что, женщины, я вас люблю,
И с широкими объятиями
К вам иду, люлю, люлю.

Пещера открыла свой рот,
В удивлении рассматривая стороны
Пространства и бездну времени,
Взошло солнце, и пещера ушла
в свою глубину.

Дождь идет тихо, задумчиво,
терции звучат монотонно,
все мои мысли бескрайние,
все мои чувства бездомные.

Ты рядом со мной, но от меня далеко
за какими-то мысами, весями,
а может быть, облаками,
тебя согреваю мыслями,
а хотелось руками.

Я судьбу свою не кляну,
много хорошего мне перепало,
хочу, чтобы было тебе тепло,
чтобы Душа твоя и тело
свободно дышали.

Когда никто не приходит,
Капля дождя в ладонь стучит,
И, создавая свою мелодию,
Так говорит, — нет никого,
Это не горе, горе еще не приходит,
Горе, когда поднявшись вдвоем в гору,
С горы в одиночестве сходят.

Чем мягче кресло, тем тверже убеждение,
Пусть все идет как есть,
Не надо нам иного мнения,
Потому иное — есть предубеждение,
И умников всяких надо бы известь.

Одиноко лежу в гробу,
А собственно, куда мне деться,
Если я жил обособленцем.
Скупое выражение лица,
И мрамор лба холодный,
Жена вся в черном без лица,
Страдания ее бездонны.
Все без истерик чинно,
И батюшка картинно
Кадилом машет у изголовья,
И говорит его глава
Пресветлые для всех слова:
— Аве! Аве! Господи Иисусе!
Пусть испепелится горе в грусти!
Откроются для упокойного врата,
Он в этом сомневался, но очень ждал.

Тоска по-новому — вот что нас тревожит,
Тень чувство — мысли сердце гложет,
Что существующее не то,
Что нам хотелось, но время — шапито
Чудесный фокус не покажет,
И юной жизни колесница правду скажет.
Душа — подсознание опыта не имея,
Пронзительности жизни откроет свой секрет,
Иди к себе как к свету,
Ведь все в тебе, а остального нет.
Когда года твои посыплет пеплом седина,
И истина, пройдя меж пьяных и орущих,
Покажется тебе мягкой и зовущей
В иное пониманье, — что ты живешь,
Коль рядом кто-то, коль есть о ком молиться,
И твоей жизни колесница
Не будет зря топтать жнивье.
Когда уж рядом никого и нет,
Окончит путь свой колесница,
И милосердья Божия десница,
Воткнет свой гибкий прут,
И обозначит — тут!