Борис Екимов - Осень в Задонье

Месяц февраль вроде бы — «бокогрей» да Сретенье, а ночи — стылые, ярко звезды горят. Но солнечным днем в колеях наезженных за зиму дорог просыпаются ручьи; синицы тенькают, «отливая капель» в полный голос, вороны да галки кричат хрипло и страстно. По дворам, от холодного ветра в затишке, начинают пожуркивать хохлатые жаворонки: «Тюрлю-тень-тень… Тюрлю-тень-тень».

Но первыми чуют весну орланы-белохвосты, большие, ныне редкие суровые птицы.

Возле поместья Басакиных пара орлов еще в далекие годы устроила свое гнездо на вершине могучего высокого тополя, который стоит на отшибе, сторонясь приречной лесистой уремы, но близ воды. Просторное гнездо белохвостов тронуть никто не смел. Всякий год там выводились, оперялись один ли, два по-детски крикливых птенца. Потом они вырастали и, встав на крыло, улетали в свою жизнь, оставляя родителей на прежнем месте.

Со временем маковка старого тополя обсыхала, выказывая огромное прочное гнездо, которого птицы не оставляли даже зимой. Нахохленно, одиноко они проводили здесь холодные ночи; днями невысоко кружили, высматривая добычу, которой в округе хватало даже в такую пору: куропатки, зимующие на полыньях утки, зайцы, малые лисицы-корсаки, воронье да падаль, на худой конец.

В феврале месяце орлы открывали весну. Теперь они поднимались высоко, легко кружа в синем, солнечном или сизом, словно весенний лед, небе, с разводьями, в которых светила голубизна.

Большие желтоклювые, кофейного пера птицы кружили друг подле друга, игрались, ныряя ли, уходя вверх, недвижно парили крыло в крыло, посверкивая жемчужной белью хвостового оперенья или грудью, клювами, повернувшись друг к другу, глаза в глаза, они сцеплялись лапами, когтями, свершая там, в высоте, вовсе диковинные кульбиты и окликая друг друга нежным «крэк-крэк, крэк-крэк…», которое слышали на земле, понимая: это весна пришла.

Так длилось с поры далекой, когда люди отсюда ушли, оставив землю. В давнюю же пору невдалеке от орлиного гнезда, под Белой горой, появился синий вагончик. Он стоял молчаливый, никого не тревожа, из года в год. К нему привыкли звери и птицы.

Но в феврале нынешнем, в середине его, возле синего вагончика два дня гудели машины и суетились люди. Потом они пропали, оставив после себя новые строенья и новую жизнь, в которой были коровы, овцы, козы, галдливые индюки, куры, черная небольшая собачка с непрерывной беготней и лаем, человек, который топил печь, огорчая округу дымом, утром и вечером гонял скотину на водопой, устроив на речке полынью. Иногда там бегал мальчонка наперегон с собакой; другие люди приходили и приезжали, чаще — с ближнего хутора, реже — издалека. Старые насельники округи — зверье да птицы — на первых порах продолжали прежнюю жизнь, тем более что февраль — месяц любовного гона у лисиц, корсаков, хорей да проснувшихся от спячки енотов. Там и здесь тявканье, хриплый лай. И запах легкой добычи, в птичнике, на открытых выгульных базах.

Старым орлам своей добычи хватало. Жили они всегдашней жизнью, проводя долгие часы высоко в небе; оттуда даже их зорким глазам новоселье у Белой горы казалось лишь слабым копошеньем; под крылами лежала огромная земля, просторная и пустая, словно небо, как и прежде гожая для привычного продолжения жизни птичьей.

И людской тоже. Такой, как у Ивана Басакина, который в одночасье стал хозяином вовсе не шуточного, а настоящего поместья. К синему жилому вагончику прилепились еще два. А через проезд от них, в укрыве кургана, раскинулся скотный двор, обнесенный снизу от речки и займища бетонными плитами, а поверху, от горы — стеной-«загатом», широкой и прочной, сложенной из тюков прессованной соломы. Внутри ограды — все, что положено: коровник под шифером, теплый, рубленый телятник, сарайчик для птиц, выгульные базы.

Над всем этим два дня трудилась немалая басакинская артель: станичный Федор Иванович с сыновьями, Аникей с работниками, новый хозяин Иван с отцом и братом и, конечно, тракторы, машины, другая техника. Два дня трудов. А прежде — два месяца подготовки, когда порознь и вместе искали нужное на оставленных людьми хуторах, на разваленных колхозных фермах да разоренных полевых станах, — всю округу обшарили. А еще Аникей Басакин хорошо помог из своих запасов.

Два дня усердной работы, от темна да темна. Даже «обмыть» новоселье не успели, отложив это дело до весны.

Так и объявилось на месте пустом целое поместье. О нем знали пока лишь мелкие звери, которым привычные тропы пришлось менять, да орлы-белохвосты, которых вначале потревожили машинный гул и людской говор; но потом все утишилось.

В один из вечеров объявился на вершине холма всадник-чеченец. Он искал своих лошадей, куда-то убредших, а увидел неожиданное: скотьи базы, людское жилье, свет в окошках. Он недолго постоял на вершине кургана и поехал прочь, чтобы в своем кругу объявить весть неожиданную о новых людях, и вовсе ненужную, потому что слева от речки, от Кисляков и Малого Басакина вверх по угору и дальше на многие километры до самых Венцов вот уже тридцать лет пасется скот чеченца Ибрагима. Это его земля. И его сыновей. Пришлые тут не нужны: даргинцы ли, аварцы, азербайджанцы. Тем более что внаглую объявились, без спросу.

Днем позже, в дневную пору, туда же, к холму, проверяя весть неожиданную, подъехал сам Ибрагим на машине. Он был человеком старым и очень больным, из машины вылезал трудно. Но вылез с кряхтеньем, на маковку холма взобрался, поднеся бинокль к глазам, все разглядел: жилые вагончики, скотный двор. Потом уже просто глазами, не больно зоркими, стариковскими, окинул просторную округу.

Жизнь старого Ибрагима очень скоро должна была кончиться не столько от возраста, сколько от тяжелой болезни. Дочерей он выдал замуж. Два сына оставались при нем. Их пора было отделять, еще при жизни. За речкой — Басака, Вахид. А здесь — земля Ибрагима. Так было при его жизни. И так должно быть потом.

Иван Басакин соглядатаев не заметил. Первые дни в новом хозяйстве лишь успевай поворачиваться. Некогда поесть и как следует выспаться. По ночам приходилось подниматься, приглядывая за стельными коровами да суягными овцами, козами. Боялся их упустить.

Но все это — непривычные труды и заботы — было для Ивана такой малостью по сравнению с тем, что осталось позади: дни и месяцы, полные нервотрепки, тревоги, неопределенности и даже порой отчаянья, когда уже хотелось ото всего отказаться, поднять руки, сказать жене и матери: «Я сдаюсь».

В году прошлом с хутора Большой Басакин Иван вернулся домой в пору предпраздничную, в конце декабря. О разговорах с Аникеем и отцом он, конечно, помнил, но выжидал и годил, не зная, как подступиться к жене. Тем более что Ольга была откровенно счастлива: «Слава богу, слава богу… — говорила она. — Я тут устала одна. О Тимоше беспокоюсь, о тебе. Как вы там? Василий какой-то стал… Больно самостоятельный. Девочка у него. Мне дерзит…»