Влад Гринзайд - Бетонная серьга

Но более обидную штуку недавно сотворил с ними Кобзон. Он, видать, побогаче будет, и шутки у него, стало быть, пообиднее. В начале он заставил александровцев петь «Тум-балалайку», что является одновременно издевательством и над песней, и над военными. Песня эта, изначально веселая, всегда воспринималась советскими евреями с грустью, как далекий отзвук еврейских традиций. Но скорбь на лицах пожилых представителей хора была вызвана иными соображениями. Да и как же тут не печалиться, когда вас купил Кобзон, со всеми вашими званиями, титулами и наградами. А Кобзон денег зря не платит. Он уж если куражится, так на полную катушку. За «Тум-балалайкой» последовала «Макарена», и военные заерзали на местах, расставили локотки и задвигали попками. Зрелище, я вам скажу, омерзительное. Но гвоздь программы (он же полный провал) был после этого. Вояки спели «песню про зайцев» из репертуара Никулина, в финале песни они резким движением сорвали с голов фуражки, и под ними оказались картонные заячьи уши на резиночке. Вот это была настоящая демонстрация кобзоновской мощи.

Так на чём я там остановился? Ах да, когда я стану большим и богатым, я найму хор Александрова петь матерные песни Лаэртского.

«Педагог из Бецалеля… Из Бецалеля!», — перешептывались студенты. Из Иерусалимской Академии Искусств. Искусств!, а не из технократического Техниона, куда архитектура затесалась из-за какой-то исторической ошибки.

У него были умные карие глаза, полные печали, солидная борода, лысина, окаймлённая черными волосами. Карло-марксовская внешность. Солидный дядя в хорошей одежде свободного фасона — рубаха навыпуск, штаны, вытянутость коленей которых заранее продумана модельером, мягкая кожаная обувь светло-коричневого цвета, прошитая крупной строчкой. В нагрудном кармане короткий, но очень толстый цанговый карандаш 6В с грифелем диаметра пули первого автомата Калашникова.

Человек с мудрой внешностью умел слушать. Он не перебивал собеседника, в нужные моменты смотрел в глаза своими печальными озерами, к месту кивал. Но когда презентация той или иной работы заканчивалась, он коротко рецензировал: «Не понял», и, не вдаваясь в подробности, обращал свой взор на следующего студента.

Привыкшие толочь воду в ступе студенты опешили. Впервые в их академической практике презентация голого короля провалилась. Принести в качестве недельной работы псевдоконцептуальное говно и час разглагольствовать над ним считалось нормальным. А новый маэстро не спорил, не отчитывал, он искренне не понимал, в чем тут суть.

Получив свое «не понял», я понял, что так просто мне через это не прорваться. Вообще, весь процесс обучения вольным профессиям, изобилующий консультациями и презентациями, где оценка идей субъективна, сводится к стремлению понять конкретного преподавателя. Если курс ведут двое, попеременно дающие консультации преподавателей, то горе тому, кто пытается черпать знание у обоих «маэстров». Сами маэстры, как правило, ладят друг с другом плохо, и студент рискует закончить курс, так и не выбрав концепцию, не говоря уже о сделанном по ней проекте.

Моя же задача облегчалась тем, что из Иерусалима прибыл только один маэстро, и его нужно было понять.

— К следующему уроку принесите «Вход в сон», масштаб 1:1.

Диссонанс между понятием сна — чего-то аморфного и трудновоспроизводимого, и масштаба был сильным. Не помню, что сделал я к следующему уроку, но презентация первой же работы меня шокировала и развеселила одновременно. Она из студенток принесла деревянную раму размером в человеческий рост. Рама имела подпорки и могла стоять посреди зала. На раму была натянута простыня с вертикальной прорезью. Прорезь начиналась чуть пониже головы и заканчивалась на уровне колен. Из каких-то соображений, затрудняюсь сказать эстетических или практических, прорезь была оторочена оборчатым лоскутом. Возможно, без лоскута композиции чего-то не доставало. А может, чтоб края не обтрепывались, при частом вхождении в сон, 1:1.

Симпатичная девушка, принесшая сие произведение, продемонстрировала, как она проваливается в сон.

На месте преподавателя я был бы снисходителен к миловидней особе. Маэстро же изменил своему обычному «не понял» и сообщил, что экспонат напоминает ему женские гениталии. По прошествии лет я понял, что мой юношеский неуспех у женщин был вызван именно этй снисходительностью к миловидным особам.

На одном из занятий речь зашла о материалах в дизайне. Кто-то из студентов продемонстрировал свою работу, в которой основание торшера было сделано из бетона. Обычного бетона с сильной сегрегацией. Некоторые из студентов, считающие, что уже раскусили маэстрообразного педагога, набросились с критикой на мастера по бетонной заливке. Мол, бетон, да на полу в гостиной, да доколе?!

Неожиданно на защиту бетонного основания встал сам маэстро. «Бетон — грубый материал? Да я к следующему уроку принесу вам серьгу из бетона».

Маэстро не забыл обещание. И действительно, принес маленькую коробочку, в которую обычно кладут драгоценности. По аудитории прошел шепоток: «Серьга из бетона! Серьга из бетона!» Коробочка пошла по рядам под восторженные реплики.

К месту следует рассказать, что был свежим репатриантом, как называют в Израиле недавно приехавших иммигрантов. Я стоял в углу зала и особо не вмешивался в учебный процесс из-за плохого иврита. Но не зря ведь иммиграцию в Израиле называют репатриацией. Здесь вам искренне рады. Не всегда и не везде, но по большей части. Вот и в группе была одна религиозная студентка, считавшая своим долгом приобщение новых репатриантов к местным обычаям. — Все видели? — спросил маэстро. Зал закивал, и вдруг участливая студентка вспомнила: «Влад еще не видел!» И коробочка, обойдя уже полный круг и приближаясь к месту старта, опять поползла ко мне в задние ряды. Я никого не хотел обидеть и виной всему плохое знание иврита и вызванный этим шок. Я не ожидал подобного внимания к своей персоне и не мог одновременно следить за качеством незнакомого языка и смыслом собственных высказываний. Когда коробочка дошла до меня, я увидел в ней капельку застывшего бетона с изогнутым крючком. Остается лишь подивиться, откуда на стройке взялись такие мелкие гвозди.

А в зале тем временем воцарилась тишина, ждали ответа косноязычного, но все же европейского студента.

— Дрянь! — громко произнес за меня мой голос. И всё как-то стало на свои места. Действительно, дрянь. Напряжение спало, и с маэстрой завязался контакт. Я постепенно начал его понимать. Своими неадекватными реакциями он пытался донести до студентов простой, но важный принцип дизайна. Не то, чтоб он не понимал сказанного, он не понимал принципов, которыми руководствовались студенты, принимая то или иное решение. Ничто не должно быть случайным. Если угол, цвет, размер или какой-нибудь другой параметр могли варьироваться без видимого ущерба для общей композиции, работа забраковывалась приговором «не понимаю». На своих местах должно быть все, и все элементы должны иметь четкое основание выбора. Эти принципы я сформулировал для себя значительно позже, а тогда был сильно озадачен семестриальным заданием — дизайном подставки для пирога. По моему мнению, пирог вообще не нуждается в подставке, а с таким началом обосновывать дизайнерские решения будет трудно. Рискнуть поразить наповал маэстру своим тезисом, подкрепленным отсутствием подставки, я побоялся, хотя сейчас понимаю, что это было бы блестяще. Он бы мог оценить… А, может, и нет. Так или иначе, я не рискнул. Снедаемый тоской-кручиной, я пожаловался старшему товарищу Альберту.