Влад Гринзайд - Бетонная серьга

Ну, приехал я в Москву, добрался до студии и уселся ждать в зрительном зале. Они ведь по дюжине передач снимают за раз. Дошла очередь и до моего «взвода». Уселся за монитор и давай располагать пункты в правильном порядке. Для начала расположил марки «Жигулей» в хронологическом порядке по мере поступления в продажу. Замешкался малость, и один мужик влез — вот счастливчик. Но он быстро отстрелялся — засекся на кроне — цвет такой. Он думал, что это зеленый, а я то-знаю, что крон — желтый, белила — цинковые, а сажа — газовая.

На втором туре я просочился — расположил сорта пива «Балтика» по тому же принципу, что и «Москвичи» (или «Жигули», кто щас разберет). Этих сортов уйма, но дали всего четыре: 3, 5, 9, 10. Я их и написал в возрастающем порядке, без высшей, так сказать, математики, — и угадал.

И вот я перед Галкиным (или Дибровым?). Вопросы, я вам скажу, — детский лепет, щелкаю их как орехи. Дибров даже не успевает подтрунивать. И тут он задает очередной вопрос, элементарный, как и все предыдущие; а ему кажется, что с закавыкой.

А как, спрашивает, называется отороченная мехом верхняя одежда гусаров?

<���А. Ливрея>

Я без запинки отвечаю — ментик, гусар в ментике, ясное дело.

— А помощь зала не хотите взять?

— Да зачем мне ради кивера да ментика зал тревожить?

— Кивера? — спрашивает Якубович. — А что это?

— Высокая шапка с плоским верхом и козырьком, — говорю.

— Да Вы эрудит, уважаемый. Откуда Вы такие слова знаете?

— А Вы откуда знаете слово «площадь»? Или Вы не знаете? Знаете? А я знаю слово «ментик», и «кивер» впридачу.

— Ну, площадь… «Площадь» — часто употребимое в современном языке слово, а «ментик» — нет.

— Ну и что? Я еще знаю такие редкие слова как «протуберанец», «дранка» и «фрамуга».

В зале послышались аплодисменты. Я думал в начале, что их настращал Якубовский и заставил хлопать после каждой логической паузы, что-то такое он говорил перед записью передачи. Но потом я понял, что публика искренне восторгалась знанием мной слов «аблатив» и «пращур». Сам Галкин немного смутился, а публика заулюлюкала от радости. Несколько парней в заднем ряду встали в проходе и начали танцевать рэп, синхронно двигаясь и жестикулируя всем телом в такт неслышной музыке.

Я сообщил залу еще несколько слов для острастки, и Галкин ушел на задний план, рухнул в глазах зрителей. Если мне не изменяет память, это были слова «мириады», «фронтон» и имя «Добрыня».

Ситуация стала выходить из под контроля. Тацующих людей в рядах стало больше, некоторые даже вышли на середину зала. Они конвульсировали в безумной пляске, и на задранных вверх руках маячили различные комбинации пальцев — свободолюбивые V и менее цензурные. На левой трибуне подобралась более сентиментальная публика — они зажгли зажигалки и покачивали ими синхронно, бормоча какой-то хипповский гимн. А самый потный краснолицый мужик на правой трибуне совсем забылся, и, вспомнив недавний концерт Сукачева, заорал: «Гарик, ты лучший! Гарик! Покажи им!!!» И тогда я кинул в зал самое главное, самое заветное, собственно то, за чем приехал, — слово «паровозостроительный».

Такой реплики не ожидали даже мужики с галерки, распивавшие ёрш уже со второго тура. Они-то и начали настоящий беспредел. Превратив бутылки спонсорского пива «Балтика» в розочки, они двинулись в ряды зрителей, щедро и размашисто награждая любителей интеллектуальных игр глубокими порезами. Мужское население повскакивало с мест и ринулось к выходам, а «бабы их, — как говорил писатель, — взвизгнули». Пресловутый миллион тоже достался одному из нападавших.

А передачу после этого закрыли к чертовой матери.

Все заполнил звук, я погрузился в стихи и музыку, чего уже давно не происходило. С тех пор, как я потерял всю свою фонотеку, а, впрочем, и задолго до этого, я ничего не слушал, кроме ширпотребовского радио с ежеполучасовыми перерывами на новости об изнасилованных в высших эшелонах власти. Поначалу, уже выключив музыку, я еще прикидывал, слушать ли мне этот менее знакомый альбом, или поностальгировать со старым, известным наизусть еще со школьных времен. Пока я колебался, музыка затянула меня полностью. Вечер скрыл под темнотой и яркостью рекламы всё убожество города, а ноябрьская прохлада с легким покрапыванием придавали воспоминаниям естественности. Через несколько недель после перевода часов на зимнее время, наступает короткая пора, когда выходишь с работы уже затемно, уже достаточно похолодало, но еще нет той промозглости, которая загоняет в дом. Еще можно топать по улице и наслаждаться кипением города, иллюминацией, блестящим от мороси асфальтом.

Если косы дождей целый век расплетает и вертит,

над промокшей землёю озябшее небо давно,

приходите ко мне, пойте добрые песни и верьте —

есть любовь и надежда, а третьего нам не дано.

Голос лился из миниатюрных наушников прямо в душу, почти перекрывая уличный шум. Это походило на клип — правильная пропорция настроения, погоды и музыки.

Горячей и черной картошкой печеной согрей ладошки.

Мы, с летом прощаясь, в огонь затухающий дров подбросим.

Зима опрокинет на ветви нагие снегов лукошко,

Наверно, лишь завтра, сегодня ж хозяйка — осень…

Но вот в клипе появился диссонанс. Жизнь приближалась ко мне вплотную, увеличивалась в масштабе. Город жил своей жизнью и вел себя клипу несоответственно. Никто не летел вместе со мной. Эфир был наполнен музыкой, но ее никто не слышал. С

осны оянтаренные кренятся, Наши беды остаются в стороне. Знаю, там любые деньги обесценятся. Только музыка в цене. Я, привыкший к стационарной аппаратуре, не мог свыкнуться с контрастом несоответствия звука и окружения. Раньше это была темная комната с уютным подпрыгиванием подсвеченных стрелок уровня записи. Потом в той же комнате прыгал веселый зелёный эквалайзер с красными всплесками, и шипела игла проигрывателя. Руки за голову и

А потом еле уловимое жужжание лентопротяжки, жёлтые огоньки на приборной доске и не менее уютны, чем в комнате, подсветка спидометра и тахометра. И всегда мы с песней были только вдвоем плюс фон. Сейчас же запись чистая, как стекло и никакой жужжащей механики — даже не хватает чего-то, а соглядатаев поприбавилось. Они вторглись в мою музыку и ведут себя нагло и мелочно. Я плыву и позволяю себе сентиментальную рассеянность, а они мне этой рассеянности не прощают. Они беззвучно, но требовательно спрашивают меня о чём-то и ждут ответа, они раздраженно смотрят на меня, когда получают этот ответ, слишком громкий для их нежного слуха. Многие тоже погружены в свой аудиомир, но они умеют соразмерять громкость своего голоса с ситуацией. Но главное — они проявляют определенную бытовую ушлость. Они лавируют по тротуарам и задевают меня по касательной, хмуро сидят в ожидании автобуса, но внимательно следят за проходящими номерами. Быстро сбрасывают с себя наушники и, отбрасывая отрешенность, устремляются в бой за сидячие места. Я не могу пропустить ни одного слова, стихи никак не сочетаются с работой локтями. Мы с Дикштейном по-джентельменски пропускаем друг друга, но они этим пользуются и пробиваются вперед. Ритмичный фон из их наушников заполняет паузы между песнями. Я выхожу на остановку раньше нужного, глотнуть свежего воздуха. Незаконченный альбом я могу сменить только на звуки семьи.