Харуки Мураками - Возникновение замысла [litres с оптимизированной обложкой]

– Что, понравилась картина? – спросил я у девочки.

На это Мариэ Акигава тоже ничего не ответила. Похоже, так сосредоточилась на картине, что даже не услышала меня. Или же услышала, но и ухом не повела?

– Извините. Она странноватый ребенок, – как бы оправдываясь, произнесла Сёко Акигава. – У нее очень сильно концентрируется внимание. Стоит ей чем-то увлечься – и остального для нее уже не существует. Так у нее с раннего детства. Одно и то же с книгами, музыкой, картинами или кино.

Не знаю, почему, но ни Сёко Акигава, ни Мариэ не спросили, чья это картина – Томохико Амады или нет? Поэтому и я не собирался ничего им о ней сообщать – ни названия, ни кто автор. Посчитал, что ничего страшного не будет в том, если они вдвоем увидят ее. Вряд ли они поймут, что это особая работа Томохико Амады, не входящая ни в одну из его коллекций. Другой дело, если она попадется на глаза Мэнсики или Масахико Амаде.

Я дал Мариэ Акигаве вволю наслаждаться разглядыванием картины, а сам пошел на кухню, вскипятил воду и заварил черного чаю. Поставил на поднос чашки и чайник и отнес в гостиную. Положил и печенье, принесенное Сёко Акигавой. Мы с нею расположились в креслах гостиной и за чашкой чаю вели легкую беседу – о жизни на вершине горы, о климате в лощине. Перед самой работой требовалось время для такого вот расслабляющего диалога.

Мариэ Акигава по-прежнему в одиночестве рассматривала картину «Убийство Командора», но вскоре, как любознательная кошка, неспешно обошла все уголки мастерской, один за другим трогая все находящиеся там предметы: кисти, краски, холсты и выкопанную из-под земли старую погремушку. Ее она взяла и несколько раз позвонила. Раздался обычный легкий звон.

– Зачем в таком месте старая погремушка? – спросила Мариэ, повернувшись в пустоту, где никого не было, хотя, конечно, задавала этот вопрос мне.

– Это погремушка из-под земли. Я нашел ее случайно здесь поблизости. Вероятно, она как-то связана с буддизмом. Может, монахи звонят в нее, читая свои сутры.

Она еще раз позвонила погремушкой прямо у себя над ухом и сказала:

– Какой-то удивительный звон.

Меня опять восхитило, как такой тихий звук умудрялся долетать со дна склепа в зарослях до самого дома так, чтобы я его слышал. Возможно, весь секрет в том, как в нее звонить?

– Трогать вещи в чужом доме без спросу нельзя, – предупредила племянницу Сёко Акигава.

– Да ничего страшного, – сказал я. – Вещица эта не ценная.

Однако Мариэ, как мне показалось, сразу же утратила к погремушке всякий интерес. Положила ее на прежнее место и уселась на табурет посреди комнаты, а оттуда разглядывала пейзаж за окном.

– Если вы не возражаете, пора приступить к работе, – сказал я.

– Тогда я посижу, почитаю здесь, – сказала Сёко Акигава, тонко улыбнувшись, и достала из черной сумочки толстый покетбук в обложке книжного магазина. Оставив тетушку в гостиной, я вернулся в мастерскую и затворил за собой дверь. И остался наедине с Мариэ Акигавой.

Я посадил Мариэ на заранее подготовленный стул со спинкой из столового гарнитура, а сам расположился на привычном табурете. Между нами было около двух метров.

– Можешь посидеть здесь какое-то время так, как тебе удобно? Если сильно не менять позу, можно шевелиться. Сидеть неподвижно надобности нет.

– А можно разговаривать, пока вы рисуете? – осторожно поинтересовалась Мариэ.

– Конечно, – ответил я. – Давай поговорим.

– Тот недавний мой рисунок у вас вышел очень хорошо.

– Который? Мелом на доске?

– Жаль, что его стерли.

Я рассмеялся.

– Оставлять его на доске тоже не годится. Но таких я могу нарисовать тебе сколько угодно. Это просто.

Она ничего не ответила.

Я взял толстый карандаш и, орудуя им, как линейкой, замерил все пропорции лица Мариэ. В рисунке, а не кроки нужно неспешно, точно и скрупулезно все их промерить, какой бы в итоге ни вышла картина.

– Мне кажется, сэнсэй, у вас талант к живописи, – произнесла Мариэ после долгой паузы, как бы вспомнив.

– Спасибо, – просто поблагодарил я. – Такие слова ободряют и делают человека храбрее.

– Вам тоже нужна храбрость?

– Конечно. Храбрость нужна всем.

Я взял в руки большой эскизник и открыл его.

– Сегодня я сначала сделаю набросок. Еще мне нравится сразу писать красками по холсту, экспромтом, но сегодня сосредоточимся на рисунке. Так я хочу постепенно понять, что ты за человек.

– Разобраться во мне?

– Нарисовать человека – это истолковать его, но прежде нужно разобраться в нем самом. Только истолковывать следует не словами, а линиями, формами, цветом.

– Хорошо бы и мне самой в себе разобраться, – произнесла Мариэ.

– Мне б тоже не помешало, – согласился я. – Разобраться в самом себе. Но это не так-то просто. Поэтому я пишу картины.

Карандашом я быстро накидал эскиз ее лица и верхней части туловища. Будет очень важно, как я перенесу на плоскость холста ее глубину – и не менее важно, как остановлю мгновение ее еле заметных движений. Это в общих чертах и определит портрет.

– Скажите, у меня грудь маленькая? – спросила Мариэ.

– Не знаю, – ответил я.

– Маленькая, как неподнявшийся хлеб.

Я засмеялся.

– Ты только что перешла в среднюю школу. Она еще поднимется, сейчас даже не стоит переживать.

– Мне же даже лифчик еще не требуется. А другие девчонки в классе все их уже носят.

Я действительно не заметил у нее на свитере ни малейших признаков выпуклости.

– Если тебя так сильно это беспокоит, можно вставить туда что-нибудь, – сказал я.

– Хотите, я так сейчас и сделаю?

– Мне все равно. Я пишу твой портрет не ради твоего бюста. Поступай, как знаешь.

– Но мужчинам ведь больше нравятся женщины с пышной грудью?

– Не обязательно, – ответил я. – У моей младшей сестры в твоем возрасте грудь тоже была еще маленькой. Но сестру, как мне кажется, это особо не беспокоило.

– Еще как беспокоило – просто она об этом не говорила.

– Возможно, – ответил я. – Но Коми вряд ли принимала это близко к сердцу. Ей и без того было о чем беспокоиться.

– И что – у вашей сестры грудь позже выросла?

Я продолжал водить по бумаге карандашом и на вопрос не ответил. Мариэ Акигава некоторое время пристально следила за движениями моей руки.

– Потом у нее грудь стала большая? – повторила затем она.

– Нет, не стала, – сдался я. – Она перешла в среднюю школу и в том же году умерла. Ей было всего двенадцать лет.

Мариэ Акигава какое-то время ничего не говорила.

– Как вы считаете, тетя у меня красивая? – спросила она чуть погодя, резко сменив тему.

– Да, очень.

– Сэнсэй, а вы холостой?

– Да, почти что , – ответил я. Доставят тот конверт в контору адвоката – тогда наверняка стану холостым полностью.