Харуки Мураками - Ускользающая метафора [litres с оптимизированной обложкой]

Мариэ кивнула.

– Вот что я хотел тебе рассказать. Поэтому и устроил так, чтобы нас оставили вдвоем.

Мариэ, не отрываясь, смотрела на меня. Я продолжал:

– Если рассказать, как все было на самом деле, думаю, никто меня не поймет, просто примут за сумасшедшего. Что ни говори, история выйдет неубедительная и совершенно неправдоподобная. Но я считал, что ты-то наверняка меня поймешь – ну и для полноты картины, так сказать, нужно увидеть «Убийство Командора», иначе сам разговор бессмыслен. Однако мне не хочется показывать ее кому бы то ни было, кроме тебя.

Мариэ молча смотрела на меня. В ее зрачки, похоже, свет жизни постепенно возвращался.

– В эту картину Томохико Амада вложил всю свою душу. Она наполнена его самыми глубокими мыслями, и в ней столько чувства, как будто писал он ее собственными плотью и кровью. Такие произведения удаются лишь раз в жизни. Он рисовал ее для себя – а еще для тех, кого уже нет на этом свете, если можно так сказать – за упокой. Этим произведением он совершал обряд очищения за пролитую кровь. Много пролитой крови.

– За-у-по-кой?

– Это реквием – произведение, чтобы усмирить духов, успокоить их, исцелить раны, утишить душевную боль. Поэтому для него не имели никакого смысла ни пустозвонная критика, ни хвалы окружающих, ни гонорар. Наоборот, всего этого не должно было быть. Его устраивало, что картина эта написана и существует где-то в этом мире – пусть даже завернутой в бумагу, спрятанной на чердаке подальше от людских глаз. И я хочу уважить его желание.

На время повисла глубокая тишина.

– Ты ведь давно приходишь сюда играть? По своей тайной тропе?

Мариэ Акигава кивнула.

– А с самим Томохико Амадой встречалась?

– Видела его, но так, чтобы встречаться и разговаривать, – нет. Только наблюдала за ним украдкой издалека. Как он рисовал картину. Ведь я, получается, самовольно проникла на чужую тер-ри-то-ри-ю.

Я кивнул, и сцена живо нарисовалась у меня перед глазами. Спрятавшись в тени густых зарослей, Мариэ украдкой следит за мастерской. Томохико Амада, сидя на табурете, сосредоточенно водит кистью. Ему совершенно невдомек, что кто-то за ним может подсматривать.

– Вы хотели, чтобы я вам помогла?

– Да, – ответил я. – Нужно хорошенько упаковать две эти картины и спрятать их на чердаке подальше от людских глаз. «Убийство Командора» и «Мужчину с белым „субару форестером“». Поскольку я считаю, что они нам больше не нужны. Я хочу, чтобы ты помогла мне это сделать.

Мариэ молча кивнула. Мне и впрямь не хотелось проделывать это в одиночку. Помимо реальной помощи с упаковкой мне требовался очевидец и свидетель – кто-то неболтливый, с кем я бы мог поделиться тайной.

Я принес из кухни шпагат и резак. И мы вместе с Мариэ хорошенько упаковали «Убийство Командора» – осторожно обернули в прежнюю коричневую бумагу васи , обвязали шпагатом, сверху покрыли белой тканью и поверх опять перетянули шпагатом. Крепко-накрепко, чтобы такую упаковку не удалось вскрыть запросто. На «Мужчине с белым „субару форестером“» краска еще не высохла, поэтому мы ограничились простой упаковкой. Затем с картинами в руках мы зашли в стенной шкаф гостевой комнаты. Я встал на стремянку, отворил люк в потолке (он все-таки весьма напоминал мне ту квадратную крышку, которую приподнимал Длинноголовый) и забрался на чердак. Воздух там оказался прохладным, но то была скорее приятная прохлада. Мариэ снизу подала мне картины, я их принял. Сначала полотно Томохико Амады, затем свое. И приставил их к стене одну рядом с другой.

И вдруг заметил, что на чердаке я не один. Там ощущалось еще чье-то присутствие. У меня невольно перехватило дыхание – здесь кто-то есть!.. Но кем-то оказался филин – пожалуй, тот же самый, кого я видел, поднявшись сюда в первый раз. Ночная птица сидела на той же балке и так же тихонько отдыхала, особо не обращая внимания на то, что я к ней подкрался. Так у нас с ним было и в прошлый раз.

– Слушай, поднимайся сюда, – позвал я сверху Мариэ. – Покажу тебе одну классную штуку. Только не шуми и поднимайся тихо.

Она, не скрывая интереса, поднялась по стремянке и через люк начала выбираться на чердак. На полу здесь лежал тонкий слой пыли, и я подтянул Мариэ руками наверх, чтобы она не испачкала свою новую шерстяную юбку. Но девочку, похоже, это нисколько не беспокоило. Я сел и показал на балку, где спал филин. Мариэ, встав рядом со мной на колени, зачарованно смотрела на птицу. Та была очень красива и походила на кошку с отросшими крыльями.

– Этот филин давно здесь прижился, – тихо сказал я девочке. – На ночь улетает в лес за добычей, а утром возвращается. Так и живет. Вон там у него вход.

Я показал на вентиляционный лючок с дырявой сеткой. Мариэ кивнула. Ее мелкое тихое дыхание коснулось моего уха.

Мы продолжали молча смотреть на филина, а тот спокойно и скромно сидел себе, не обращая на нас ни малейшего внимания. У нас с ним сложилось негласное понимание того, что мы вместе делим этот кров. Один из нас активен ночью, другой – днем, и потому царство сознания у нас тоже поделено поровну.

Мариэ взяла меня за руку своей маленькой ладошкой, а голову опустила мне на плечо. Я мягко пожал ей руку. Примерно так же мы подолгу сиживали с моей сестрой Коми. Мы были дружными братом и сестрой, всегда умели чувствовать настроение друг дружки. Пока смерть не разлучила нас.

Было заметно, как Мариэ расслабляется: постепенно спадало напряжение, сковывавшее ее тело. Я гладил ее по голове, лежавшей у меня на плече. Волосы у нее прямые и мягкие. Прикоснувшись к щеке девочки, я ощутил на ней влагу – горячие слезы, будто кровь, бьющая из сердца. Я, не шевелясь, некоторое время сидел, обняв ее. Ей нужно поплакать. Но получалось это у нее неумело – вероятно, так было всегда. И мы с филином, ничего не говоря, сторожили Мариэ, пока она плакала.

Через вентиляционное отверстие с рваной проволокой на чердак струились косые лучи дневного солнца. Нас окружали только тишина да белая пыль. Тишина да пыль, похоже, присланные нам из далекой древности. Ветра тоже не было слышно. И филин, сидя на балке, безмолвно сохранял мудрость леса. Ее он тоже унаследовал от далекой древности.

Мариэ Акигава плакала долго – и совершенно беззвучно, только мелкая дрожь ее плеч выдавала, что она плачет. Я продолжал мягко гладить ее по волосам. Мы оба словно бы брели вспять, вверх по течению реки времени.

– Я была в доме господина Мэнсики. Все эти четыре дня, – сказала Мариэ Акигава. Поплакав некоторое время, она смогла наконец-то говорить.

Мы с нею вернулись в мастерскую. Мариэ сидела на рабочем табурете, плотно сжав колени, не прикрытые юбкой, я стоял, прислонившись к подоконнику. Ноги у Мариэ были очень красивые – это можно было понять даже в толстых лосинах. Созреет она еще немного – и эти ноги наверняка будут манить к себе целые толпы мужчин. К тому времени, глядишь, и грудь у нее набухнет. А пока что она – лишь неуравновешенная девочка, которая оказалась в замешательстве на самом пороге жизни.