Виктор Квашин - Чокнутый собачник

Мокрая псина вытряхнула шубу прямо перед входом, на вещи и на меня, схватила в зубы ботинок и исчезла.

— Фу! Фу! Стоять! Ко мне! Ко мне! Эй, Тузик, Бобик, трам-тарарам твою собаку!

Смылся, сволочь! Тьфу! Ну, на фига ему ботинок? И что мне теперь делать без обуви? Да лучше всех вещей лишиться вместе с рюкзаком, чем босым остаться. Как теперь идти-то?

Ночь чернейшая. Река ревёт, деревья шумят, дождь, будто град по пологу, палатка хлопает, улетать собирается. Сигарета гаснет то и дело, холодно, дрожь пробирает. Настроение ниже нуля, понятно. Полчаса, может, час прошёл. Внезапно бок палатки вспыхнул ярким светом, и тени по нему во все стороны! Жуть!

Но, свет переместился. Ага, идёт кто-то, не таится. Собрался я с духом, изготовился. А что толку: сижу, скорчившись, в низенькой палаточке, да меня хоть стреляй, хоть палкой бей, хоть ногами, я и сопротивляться отсюда не могу.

С лучом света перед входом образовались болотные сапоги.

— Эй, человек! — голос сиплый, низкий, в моём представлении такие голоса у отпетых зеков. — Откликнись, прояви снисхожденье.

— Слушаю вас, — не нахожу лучшего ответа.

— Уходить тебе надо, пропадёшь здесь.

— Нормально мне тут. Утром осмотрюсь, может и перемещусь.

— Ждать нельзя. Вода сзади обходит. Ты на острове уже. Через час поздно будет. На вот, — бросил он пропавший мой ботинок. — Собирайся быстрее, помогу выбраться. Давай, давай, прояви снисхожденье, некогда раздумывать.

О-о, сколько мыслей роилось в моей голове в тот момент! Но, ни одной путной. На самом деле выхода не было, кроме как согласиться. Засунул в рюкзак то, что посуше, остальное как попало под клапан, натянул со скрипом мокрые ботинки, ну и палатку свернул, как получилось. «Спаситель» мой светил фонарём, и пока я сворачивал тент, рассмотрел, что человек был высок, метра под два, но сутул, может просто из-за дождя. На нём плащ-палатка армейского образца без рукавов, на голове капюшон, лицо не видать. Тут же вертелась та большая пёстрая собака, которая украла ботинок, агрессии она не выказывала. «Спаситель» взял в одну руку свёрток с палаткой и пошёл сзади, освещая и указывая мне путь лучом фонаря.

Действительно, в понижении позади бугра, на котором я стоял, уже образовалась протока мне по колено с довольно сильным течением. Каковы бы ни были помыслы моего «Спасителя», но тут он не врал, опасность была реальной. К утру островок с моей палаткой могло бы и смыть.

Мы шли молча, довольно долго. Ноги разъезжались по грязи, вода текла сплошным потоком по земле и обрушивалась водопадом с небес. Было мокро и холодно, тянул плечи неудобно упакованный рюкзак. Свернули влево с основной дороги, пошли по ещё более худшей, с глубокими колеями, среди замшелых стволов гигантских деревьев. При мечущемся свете фонаря окружающее пространство мнилось нереально жутким. Я чувствовал себя как в детстве, когда мама читала сказку о леших и кикиморах — страшно не от самого повествования, а от ожидания неминуемо приближающегося ужасного события.

Глухой железный забор из полос аэродромного покрытия мне сразу не понравился. Проводник толкнул железную же калитку, пропустил меня и вошёл следом. Со всех сторон кинулось к нам несколько, мне показалось, не менее десятка разнопородных собак. «Спаситель» рыкнул — не скомандовал, а именно коротко рыкнул, как делают собачьи вожаки по отношению к собакам нижнего ранга, — и свора почтительно расступилась и проводила нас до самого дома. Мы вошли, собаки остались сидеть полукругом у крыльца, и я понял, что мне отсюда выхода нет, даже если я нейтрализую хозяина. «Лучше не ходи туда, люди там пропадают!» — припомнился совет пасечников.

«Спаситель» зажёг на столе керосиновую лампу. Изба была просторна, стены бревенчатые, потолок низкий из плах, печь в углу, на стене посудная полка, у стены койка, у другой — нары, стол посредине, три солдатских табуретки, у двери вешалка. В тёмном углу икона. Это всё. Икона меня обнадёжила: верующий не мог быть преступником. Хотя, до революции все были верующими, а каторга не вмещала убийц. Может, икона, как раз для того, чтобы грехи отмаливать. И всё-таки шансы на хороший исход увеличились.

Хозяин разделся и оказался высоким стариком с крупным вытянутым «породистым» лицом. Резкие морщины рассекали лоб, щёки вокруг рта, переносицу. Волосы до плеч, седые, но густые. Глаза серые, взгляд прямой, уверенный, испытующий.

— Раздевайся, вешай, вон, на верёвку, — указал он над печкой. — Сейчас растоплю.

Я снял мокрое, выжал над тазом, развесил. Оделся в трико. Хозяин бросил мне тапки.

Проделывая все эти манипуляции механически, я находился в постоянном внутреннем напряжении, в предчувствии подвоха, коварства. Хозяин сделал резкое движение рукой вверх. Я отшатнулся. Он поправил мои штаны на верёвке, глянул исподлобья.

— Что-то ты пуглив? Наговорили тебе обо мне?

Я отрицательно покрутил головой.

— Наговорили. Пасечников, наверно, встретил?

Я кивнул утвердительно.

Печь подымила немного, затрещала весело. По стенам побежали яркие сполохи. Несмотря на лето, видимо от сырости было прохладно и тепла хотелось.

— Садись. Перекури пока, — пригласил хозяин. — Скоро ужинать будем.

Да, сигарета оказалась к месту как никогда.

Он поставил на плиту чайник, присел напротив, тоже закурил.

— Ты, вот, человек взрослый, мужчина, мыслить логически способен, если по тайге путь находишь. А сообразить не можешь, что если бы хотел я из тебя холодец сделать, зачем бы тащил в избу все вот эти твои улики и вещдоки? — он показал на мои вещи. — Логично? Тем более что тайфун. Поставь себя на место преступника, прояви снисхожденье. Человечка грохнул, тряпки его в реку — и все улики на тайфун укажут. Ты давай, друг, дурью не страдай, прояви снисхожденье! Радуйся, что в тепле и отдыхай.

Он снова загрохотал печными заслонками, подкладывая в топку дрова. Мне было неловко.

— Извините, — промямлил я, пытаясь оправдаться. — Я же не знал, эти наговорили всякого. Понятно, что врали. Только непонятно, зачем им это…

— Не врали они. Люди не врут. На самом деле, почти все люди честны как собаки.

Видимо, моё лицо выразило крайнее недоумение.

— Да, да, послушай, что скажу, прояви снисхожденье. Природная, первородная честность, несмотря на многовековой тотальный обман, прочно сидит глубоко в человеке. Клевета построена именно на воздействии на святую честность человека. Следишь за мыслью? Вот. Мы не можем не верить, если нам говорят что-то. Мы думаем: «дыма без огня не бывает». На постулате честности говорящего мы выстраиваем логическую цепочку возможности того, что нам внушают. И толпы верят огульным обвинениям и казнят ни в чём неповинных. Так что пасечники твои невиноваты, они просто поражены клеветой.