Светлана Кузнецова - Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра

О том, что Тамара похожа на мертвую царевну, я рассказала матери. Ей почему-то это очень понравилось, и она с тех пор только так и называла Тамару в разговорах с бабулей — Мертвая царевна.

Стояли сумерки. Бабуля Мартуля сидела на лавке у подъезда, а я стояла под большим кленом и отковыривала кусочки коры с его ствола. Ко мне подошла татарка и встала рядом. Я взглянула на ее цветастый платок и маленькое лицо и испугалась. Отец мне рассказывал, что видел похороны одного татарина. Того похоронили без гроба — замотали в простыню и посадили в могилу.

В сумерках, под завывание ветра, Бабанька тихо подкралась ко мне, как татарское приведение, которому надоело сидеть в могиле.

— Дерево не мучай, — сказала она. — Дерево живая, больна она.

— А правда, что когда вы умрете, вас замотают в простыню и посадят в могилу? — набравшись смелости, спросила я.

— Как дочка решит, так и похоронит.

— А я когда умру, не буду лежать в гробу. Я встану, чтобы меня в землю не закопали.

— Грешно твоя говоришь, — замотала головой татарка. — У всего своя срок есть. Мертвецам ходить не надо. Им в земле сидеть надо.

— Нет, я все равно не буду сидеть, — подумав, поставила я Бабаньку перед фактом. — А что будет с деревом, когда оно умрет?

— Она живой, пока листья растут. А когда умрет, засохнет и упадет.

— Если отковыривать кору, оно быстрее упадет?

— Быстрее упадет, да.

Мне и хотелось посмотреть, как будет падать мертвое дерево, и жалко его было. В конце концов сострадание победило, и я, сунув в карман кусочек коры, отошла от клена. На ночь я положила кору под подушку, а когда все уснули, достала, вдохнула запах древа и тихонько заплакала: ни деда Николая, ни старое существо Ульяну Прокопьевну мне не было жалко так, как это дерево, которому неизбежно предстояло засохнуть и упасть. Утром я положила кору в спичечный коробок с глазом динозавра.

Тогда я впервые поняла, насколько сильно мне не хочется умирать.

Бабуля Мартуля была на дежурстве в цехе, а к матери за солью зашла дочка старой татарки — красивая девушка Тамара, почтальонша, Мертвая царевна. Тамару не любили в доме: старухи на лавочках шептали «гордячка», когда та проходила мимо. Потому что Тамара никогда ни с кем не здоровалась. Раньше я тоже думала, что она гордая. Но потом поняла, что дочка старой Бабаньки просто очень рассеянная и никого не замечает. Неразговорчивая и никогда не улыбавшаяся, она проходила мимо людей и мечтательно глядела вперед — на какую-то чудесную вещь в пространстве, видимую только ей. Иногда Тамара заходила к моей матери и пила с ней чай на кухне — больше она не заходила ни к кому. Я хорошо изучила дочку старой татарки, пока она с моей матерью разговаривала за чаем.

Мать обычно выпроваживала меня в Большую комнату, когда приходила Тамара. Но меня с невообразимой силой влекло узнать что-то новое о Мертвой царевне. И поэтому я подслушивала их разговоры через розетку. Я брала стакан для кисточек, прикладывала его края к розетке, а ко дну стакана приникала ухом. Если розетка врезана в сквозное отверстие в стене, то с помощью стакана можно услышать все до последнего слова — это я установила опытным путем.

— Несчастная я, — сказала в тот день мать.

— Почему? — спросила Тамара.

— Потому что муж у меня дурак и алкоголик. А что за работа у меня? Тесто месить… Разве это жизнь?

— Да нет же, ты молодая, у тебя еще все впереди.

— Глупенькая ты. Это у тебя все впереди. Брось ты эту почту и иди учиться, пока не поздно.

— Я брошу, ты не грусти.

— Да как тут не грустить! Беременная я опять, понимаешь?

После этих слов они долго молчали, и я уже успела соскучиться, размышляя, что это значит — быть беременной. А значить это могло вообще что угодно. Например, быть беременной — вполне могло означать носить шапку из ондатры. Когда мать надевала эту шапку, она тоже казалась грустной, вот как сейчас. Может, начальники на хлебозаводе заставляли мать месить тесто в шапке из ондатры. На работе взрослых — это я уже поняла — вообще мучают.

Но тут мать разрыдалась — и я поняла: это не шапка, это беда.

— У нас на почте тетя Дуня тоже беременная, и ничего, — утешала Тамара. — Разве это несчастье? От тебя зависит, как жить, зачем убиваться?

Я отодвинулась от розетки и подумала, что дочка старой татарки очень умная. Потом я стала играть в злую воспитательницу. Сначала линейкой отлупила куклу по резиновым рукам, а потом отмутузила ее головой об шкаф. У куклы вылетел пластмассовый глаз и закатился под кровать. Обнаружив, что кукла моя получила инвалидность, я встревожилась. Уложила ее под батарею и начала лечить, делая ей уколы шариковой ручкой. От ручки на лице куклы остались точки, как от оспы. И за все за это — и за оспу, и за глаз — мне влетело тем же вечером.

— Паразитка такая! Не знаешь вещам цену! Тебе эту куклу дед подарил, а ты что сделала? — кричала на меня мать.

Я не помнила, что дед подарил. Впрочем, если бы и помнила, это никак не повлияло бы на ход событий. Бабуля, уже вернувшаяся из цеха, огрела меня мокрой тряпкой, которой собиралась мыть пол. А мать сказала: «За дело получила!» — и поставила в угол.

Я стояла за шкафом и обдумывала план, как завтра во время прогулки в детском саду пролезу через дырку под забором и уйду навсегда. Но тут подошла бабуля Мартуля. Посадила меня на колени и заплакала: «Дура я старая. Больно было?». Я, забыв про план бегства, обхватила ее шею и горько разрыдалась.

Вернулась с кухни мать и заметила на это:

— Ну ты погляди! Неисправимые какие — что бабушка, что хулиганка. Опять обнимаются!

Когда на деревьях появились почки — а случилось это на второй день после получки, — у отца беспокойно заблестели глаза. Он перестал бриться и все ходил по квартире, почесывая голову, — готовился уйти в запой. Ни мать, ни бабуля Мартуля не замечали этого. Когда отец взял куртку и уже собрался идти, я сказала:

— Я хочу с тобой!

Отец поколебался, постоял у двери, глубоко вздохнул и ответил:

— Пойдем.

Мы пошли по улице Второго Интернационала, мимо двухэтажных деревянных домов, по разбитой асфальтовой тропинке, по обе стороны которой стояли высокие тополя. Тропинка привела нас в незнакомое место — на широкий проспект, по которому ходили трамваи, ездили машины и спешили люди. Как легко, оказывается, можно было попасть в шумное неизведанное пространство, просто идя прямо по узенькой тропинке, — изумлению моему не было границ.

Отец зашел в пирожковую, купил два пирожка — один мне, с повидлом, другой себе, с мясом, — и грустно принялся жевать, поглядывая на пивной киоск через дорогу.

В пирожковой все три стола были заняты сосредоточенно жующими людьми. Только один стол — круглый, на очень высокой металлической ножке — был свободен. За него мы и встали. Точнее — встал отец. А я осталась где-то внизу, на уровне мхов и лишайников. Я высасывала из пирожка яблочное повидло и смотрела на ногу отца. Нога была в серой штанине с заплаткой на коленке. На стене висел плакат, а на нем был нарисован улыбчивый едок пирожков. Перед едоком стоял стакан молока и, само собой, тарелка мясных тефтелек. А вот пирожок едок держал в вытянутой руке — он показывал его посетителям заведения.