Харуки Мураками - Ускользающая метафора

А об утрате портрета «Мужчины с белым “субару форестером”» я особо не сожалел. Я могу еще раз попытаться его нарисовать, если захочу. Правда, для этого мне нужно стать более стойким и непоколебимым человеком — ну и подрасти как художнику. И когда у меня опять появится настроение «нарисовать свою картину», должно быть, я воссоздам портрет «Мужчины с белым “субару форестером”» совсем в другой форме и под иным углом. И он, вероятно, станет моим «Убийством Командора». Если так произойдет на самом деле, можно будет считать, что я принял от Томохико Амады бесценное наследие.

Сразу после пожара мне позвонила Мариэ Акигава, и мы целых полчаса разговаривали о сгоревшем доме. Она с почтением относилась к этому маленькому старому строению. Ну, может, не столько к нему самому, сколько к пейзажу с этим домом — или же к тем дням, когда этот пейзаж только отпечатался у нее в сознании. Томохико Амаде тоже было место в этом пейзаже, пока художник был жив. В ее памяти он, уединившись в мастерской, все время корпел над своими картинами. Таким она видела его по ту сторону оконного стекла. И теперь Мариэ от всего сердца жалела, что пейзаж этот утрачен навсегда. Я мог разделить с нею эту нагрянувшую печаль. Ведь сам этот дом — хоть я не прожил там и восьми месяцев — имел для меня очень глубокий смысл.

Под конец разговора Мариэ сообщила, что грудь у нее стала намного больше, чем раньше. Ей к тому времени уже исполнилось шестнадцать или около того. После того, как я съехал из того дома, мы с ней не виделись ни разу, только иногда перезванивались. У меня не возникало настроения побывать там еще раз, а никаких дел в тех местах у меня не было. Звонила всегда она.

— Конечно, объема пока недостает, но тем не менее выросла, — прошептала в трубку Мариэ, будто открывала мне великую тайну. Потребовалось какое-то время, прежде чем я догадался, что она рассказывает мне о размерах собственной груди. — Как и предсказывал Командор.

— Вот и славно, — ответил я. Подумывал спросить, не завела она себе бойфренда , но передумал и не стал.

Ее тетя Сёко Акигава по-прежнему встречалась с господином Мэнсики. Возник подходящий случай, и она призналась в этом Мариэ. Мол, они находятся в очень близких отношениях . А также добавила, что, вполне вероятно, в скором времени выйдет за него замуж.

«Если все так и выйдет, будешь жить с нами?» — спросила тетя.

Мариэ сделала вид, будто не услышала вопрос. Как она это постоянно делала.

— И как? Собираешься жить вместе с господином Мэнсики? — немного обеспокоенно спросил я у Мариэ.

— Думаю, что нет, — ответила она. А затем как бы добавила: — Хотя я сама не знаю.

Я сама не знаю?

— Я так понимаю, у тебя остались не самые лучшие воспоминания о том доме? — немного оторопев, спросил я.

— Ну, это дело прошлое. Тогда я еще была ребенком, а теперь воспринимается так, будто приключилось давным-давно. Но даже при этом я не представляю свою жизнь вдвоем с отцом.

Давным-давно?

Мне же казалось, будто все произошло буквально вчера. Я попробовал ей это сказать, но она ничего не ответила. Или она желает забыть о тех странных событиях, какие ей выпало испытать в том доме? Или, возможно, и на самом деле уже забыла? А может, с возрастом ей стал очень интересен человек по имени Мэнсики? Может, она начала улавливать в нем нечто особенное — то общее, что течет в их кровеносных сосудах?

— Мне очень хочется узнать, что в доме господина Мэнсики стало с той одеждой из гардероба, — сказала Мариэ.

— Да, точно — тебя же тянет к себе та комната.

— Потому что там одежда, которая меня уберегла, — сказала она. — Но все-таки я и сама пока не знаю. Поступлю в институт — возможно, стану жить где-то отдельно.

Я ответил, что так будет лучше всего.

— А что стало с тем склепом за кумирней? — спросил я.

— Ничего. Все по-прежнему, — ответила Мариэ. — После пожара синий полиэтиленовый тент так и остался на месте. Вскоре опадут листья — так вообще станет непонятно, что там был склеп.

На дне склепа так и лежит древняя погремушка. Вместе с фонариком, который я позаимствовал в палате Томохико Амады.

— Командора больше не видела? — спросил я.

— С тех пор ни разу не встречались. Теперь я и сама с трудом верю, что он взаправду был.

— Командор взаправду был, — подтвердил я. — Лучше этому верить.

Но я также понимал, что Мариэ будет понемногу забывать все это. Она вступает в пору юности, ее жизнь стремительно наполняется запутанными и важными для нее вещами. Скоро ей совсем не будет дела до каких-то непонятных идей и метафор .

Временами мне хочется узнать, что же стало с той фигуркой пингвина. Я отдал ее в уплату за переправу тому безлицему паромщику. Чтобы перебраться через реку со стремительным течением, я не мог поступить иначе. Оставалось уповать лишь на то, что этот маленький пингвин и теперь откуда-то — вероятно, курсируя между бытием и небытием, — продолжал оберегать Мариэ.

Я все еще не знаю, чей это ребенок — Муро . Можно выяснить, сделав анализ ДНК, но мне не хотелось узнавать результаты такого анализа. Вскоре что-нибудь произойдет, и однажды я это, возможно, узнаю. Придет тот день, когда станет очевидной правда о том, кто на самом деле ее отец. Однако сколько смысла в такой вот «правде»? Муро по закону мой ребенок, и я горячо люблю свою маленькую дочь. Обожаю с нею возиться, кем бы ни был иль не был ее биологический отец. Мне все равно — это все мелочи. От этого ничего не изменится.

Пока я в одиночестве скитался из города в город по Тохоку, я переспал с Юдзу во сне. Я пробрался в ее сон, и в результате она зачала, а через девять месяцев и несколько дней родила. Я предпочитаю считать именно так (пускай втихомолку и лично для себя). Отец этого ребенка — я как идея либо я как метафора. Подобно тому, как передо мной появился Командор, как вела во мраке Донна Анна, я сделал Юдзу беременной в другом — отдельном — мире.

Но таким, как Мэнсики, я не стану. Он строит свою жизнь, балансируя возможностями: Мариэ Акигава, быть может, его дочь, а может — и нет. Кладет на весы обе и пытается среди нескончаемых, еле заметных колебаний отыскать смысл собственного бытия. А вот мне бросать вызов такой обременительной интриге (как ни верти, а ее трудно назвать естественной) — надобности нет. Почему? Потому что во мне жива сила веры. В каком бы узком и мрачном месте я ни оказался, на какую бы дикую пустынную равнину меня ни занесло, мне удается искренне верить, что где-нибудь найдется то, что покажет мне дорогу. Это я усвоил на собственном опыте — из тех необычных событий, что произошли, пока я жил в пригороде Одавары, в доме на вершине горы.

Картина «Убийство Командора» навеки сгинула в предрассветном пожаре, но это превосходное произведение искусства и поныне живет в моем сердце. До сих пор я могу отчетливо увидеть перед своими глазами облики Командора, Донны Анны, Длинноголового. Они до того определенны и живы, что кажется, протяни руку — и можно до них дотронуться. Когда я думаю о них, мне становится безгранично спокойно на душе. Совсем как в те минуты, когда я наблюдаю за проливным дождем над просторной гладью водохранилища. В моей душе этот дождь не прекратится.