Харуки Мураками - Ускользающая метафора

Мариэ не знала, какая участь ожидает платья пятого размера и обувь, но предполагала, что вся эта одежда бывшей любовницы хозяина особняка наверняка будет вечно храниться бережно сокрытой от посторонних глаз там же, в гардеробе, или в каком-либо другом месте. Как бы в дальнейшем ни складывались отношения Мэнсики с Сёко Акигавой, у него вряд ли поднимется рука выбросить или сжечь всю эту одежду. Почему? Она — отражение его души и потому заслуживает вечного поклонения в его храме .

Я отказался дальше вести кружок рисования. Руководителю Школы художественного развития объяснил, что хочу больше уделять времени собственному творчеству. Он пусть и неохотно, но согласился с этим. Так и сказал:

— О вас как о преподавателе я получаю очень хорошие отзывы. — И это, как мне показалось, не было голословной лестью. Я вежливо поблагодарил его за добрые слова. До конца года я продолжал вести кружок, а он тем временем подыскал мне замену: женщину с хорошим характером и слоновьими глазами, лет шестидесяти пяти, в прошлом — преподавателя живописи в старших классах средней школы.

Мэнсики иногда мне звонил — просто так, без какого-либо повода, и мы с ним болтали. Каждый раз он спрашивал, все ли по-старому в склепе за кумирней, и каждый раз я ему отвечал, что там нет никаких перемен. Так оно и было на самом деле. Склеп оставался плотно затянут полиэтиленовым тентом синего цвета. Иногда на прогулке я заглядывал в то место, чтобы проверить, но никаких следов не замечал. Никто не пытался его содрать, все камни-грузила тоже покоились на своих местах. И больше с этим склепом не происходило ничего странного и подозрительного. Не доносился посреди ночи звон погремушки, не появлялся Командор (равно как и кто-либо другой). Склеп попросту мирно существовал среди своих зарослей. Напрасно раздавленный гусеницами экскаватора мискантус постепенно обрел прежнюю бодрость и опять разросся, укрыв склеп своими буйными стеблями.

Мэнсики считал, что все дни, пока меня не было дома, я безвылазно провел в склепе. Как мне удалось там очутиться, он объяснить не мог, но ведь обнаружил он меня именно там. Это неоспоримый факт, опровергнуть который невозможно, а потому он и не связывал мое исчезновение с пропажей Мариэ. Для него два этих события — случайное совпадение. Я попытался осторожно прощупать, не возникало ли у него ощущение, как если бы в те напряженные дни кто-то украдкой прятался у него дома. Но никакой опаски в его ответах не уловил — судя по всему, Мэнсики совсем ничего не заметил. Положим, так — но тогда выходит, что перед гардеробом запретной комнаты стоял не он? Кто же это мог быть?

Звонить-то он звонил, но с тех пор ко мне больше не заглядывал. Пожалуй, обретя Сёко Акигаву, он перестал испытывать потребность в наших встречах — или же просто утратил ко мне интерес. А может — и то, и другое. Однако мне, в общем-то, было все равно, вот только порой я скучал по рокоту двигателя «ягуара», когда машина взбирается ко мне по склону.

Но даже так, если судить по его редким звонкам — а звонил он обычно ближе к восьми вечера, — сдается мне, ему по-прежнему было необходимо поддерживать хоть какую-то связь между нами. Или же ему не давал покоя сам факт, что он доверил мне свою тайну: Мариэ может быть его родной дочерью. Правда, я не думаю, что он беспокоится, будто я выдам его тайну, скажем, Сёко Акигаве или самой Мариэ. Он, разумеется, знал, что я не болтлив и держу язык за зубами. В людях, похоже, он разбирался весьма неплохо. Однако кем бы ни был его собеседник, то, что Мэнсики доверил кому-то свою сокровенную тайну, стало поступком совсем для него не характерным . Даже такой волевой человек, как он, — и тот порой устает хранить секрет в одиночку. А может, в то время он попросту нуждался в чьем-то участии, и я показался ему сравнительно безвредным.

Намеренно ли Мэнсики использовал меня с самого начала или нет — в любом случае я должен оставаться ему благодарным, ведь именно он вызволил меня из склепа. Если бы он не пришел и, спустив мне лестницу, не вытащил меня на поверхность, я бы закончил свои дни там, в кромешной темноте. Мы в некотором смысле выручали друг друга и потому теперь квиты.

Когда я сообщил Мэнсики, что преподнес Мариэ ее незаконченный портрет, он лишь кивнул в ответ. Картину заказывал он, однако теперь, вероятно, особо в ней не нуждался. А может, считал, что смысла в незавершенной картине нет. Или вообще думал как-то иначе.

Через несколько дней после нашего последнего разговора я вставил картину «Склеп в зарослях» в простенькую раму и преподнес ее Мэнсики. Положил в багажник «короллы» и повез ему домой. Как оказалось потом, мы с ним виделись в последний раз.

— Это вам в благодарность за мое спасение. Примите на память, — сказал я.

Картина ему, похоже, понравилась (я и сам считаю, что она получилась довольно-таки неплохо). Он предложил мне принять вознаграждение, но я решительно отказался. И без того я получил от него больше, чем полагалось, поэтому брать сверх того даже не подумывал. Не хотелось, чтобы между нами опять как-то всплыли деньги. Теперь мы были просто соседями, жили по разные стороны узкой лощины, и мне хотелось поддерживать наши отношения таковыми.

Томохико Амада покинул мир в субботу в конце той недели, когда я спасся из склепа. В коме, длившейся с четверга, у него просто остановилось сердце. Отошел он тихо и очень естественно, будто локомотив замедлил ход, прибывая на конечную станцию. Масахико все это время находился рядом, а когда его отца не стало, позвонил мне.

— Ушел мирно, — сообщил он. — Когда придет мой черед, хотелось бы так же спокойно. В уголках его губ точно застыла легкая улыбка.

— Улыбка? — переспросил я.

— Да нет, не улыбка — просто мне так показалось.

Я говорил, тщательно подбирая слова.

— Конечно, мне жаль, что он умер, но твой отец смог уйти спокойно — и это, наверное, хорошо.

— До середины недели он еще приходил в сознание, но передать на словах ничего не захотел. Прожил девяносто с лишним лет — пожил вволю, как хотел, и наверняка перед смертью ни о чем не жалел, — сказал Масахико.

Нет, ему было о чем сожалеть — на сердце у него лежала какая-то тяжесть. Какая конкретно, знал только он, а теперь не узнает никто. Вовеки.

Масахико сказал:

— Сдается мне, предстоят хлопотные деньки. Как-никак отец был известной личностью. Много чем придется заниматься, ведь я его наследник, мне и предстоит брать все в свои руки. Немного поутихнет — спокойно поговорим.

Я поблагодарил Масахико за то, что он меня известил, и на этом мы попрощались.

Смерть Томохико Амады, как мне показалось, принесла в его дом еще более глубокую тишину. Да оно и понятно, ведь то была обитель, в которой он прожил долгие годы. Я провел несколько дней вместе с этой тишиной — густой, но отнюдь не претящей. Это была ни с чем не связанная, можно сказать, чистая, без примеси тишь. Мне казалось, что на этом завершилась череда событий, и здесь воцарилось спокойствие, которое приходит после того, как улажено важное дело.