Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Вновь сияние, и веселость, и согласие, столь благодетельные для памяти. И все же тебе не хочется вот так, ни с того ни с сего, подводить торговца провизией Бруно Йордана, нахлобучившего себе на голову синюю фуражку морского штурмовика, к кроватке его дочери Нелли, которая пробудилась от послеобеденного сна и должна приобщиться к радостному событию. Над нею сияют в блаженном неведенье лица родителей.

Но уж газеты они наверняка читали. По крайней мере «Генераль-анцайгер»-то наверняка выписывали. Да, уж что-что, а газету наверняка читать успевали, даже в те годы, когда работы было непочатый край. Бруно Йордан день-деньской снует как челнок между Зонненплац и фрёлиховской лавкой, которую держали, покуда было возможно; Шарлотта — одна с новым учеником в новом магазине, что в новом доме ОПЖИСКО, то бишь Общеполезного жилищно-строительного кооператива. А по воскресеньям — опять же на плечах у Бруно — вся бухгалтерия, по обеим торговым точкам. Несладко им приходилось, так и зарубите себе на носу.

В кинотеатре «Кюффхойзер» сперва шел «Большой блеф», а потом «Невидимый идет по городу», но Йорданы живут далеко и слишком устают, чтобы ходить по развлечениям, поэтому, кроме маленького репродуктора, у них только и есть что газета, и после ужина, пока глаза еще не слипаются, они садятся с нею за стол — хоть бы роман с продолжениями осилить («Женитьба по объявлению» Маргареты Зовада-Шиллер) или увлекательную рубрику «Голос читателя», в том числе крохотное, берущее за душу сочинение «Зверье в беде», вышедшее из-под пера естественника-краеведа штудиенрата Меркзатца. Тезис «КТО КУРИТ «ЮНОНУ», ТОТ ОПТИМИСТ!» — напечатанный ласкающим глаз жирным шрифтом, он неделя за неделей красовался по нижнему краю газетной полосы, — Бруно Йордан прямо относил к себе: он курил «Юнону», он был оптимист.

С другой стороны, все прочие сообщения их совершенно не трогали. Ущемление ряда свобод личности (к примеру), объявленное 1 марта 1933 года, вряд ли их коснется, ведь они пока ни публикаций не планировали (свобода слова), ни в массовых митингах не участвовали (свобода собраний) — у них просто не было такой потребности. Если же говорить о приказе, что «впредь до особых распоряжений дозволяется в превышение закона производить обыски и конфискации», так он был обращен против той категории людей, с которой Йорданы, что называется, отроду не имели ничего общего, — это я только констатирую факт, хладнокровно и непредвзято. Коммунистами они не были, хотя, конечно, не чуждались раздумий над судьбами общества и вместе с 6506 согражданами голосовали за социал-демократов. Уже тогда 15 055 из 28 658 избирательских голосов достались нацистам, но покуда еще не возникало ощущения, что каждый избирательный бюллетень находится под контролем. Избранные 2207 непреклонными горожанами — особенно из «мостового» предместья — депутаты-коммунисты тоже покуда еще на воле (их арестовали, между прочим, всего двенадцать дней спустя); безработных в городе насчитывается 3944 человека, но уже к 15 октября 1933 года численность их упадет до 2024. Однако стоит ли и можно ли одним этим объяснять головокружительный успех национал-социалистской партии на выборах 13 ноября того же года, когда город Л. при почти стопроцентном участии избирателей в выборах и минимальном количестве недействительных бюллетеней занял в Новой марке первое место по числу голосов, отданных НСДАП?

Бруно и Шарлотта Йордан от голосования не воздержались. Такой возможности более не существовало.

Они уже завладели всем.

(Кто мы такие, чтобы, цитируя подобные фразы, вкладывать в них иронию, неприязнь, издевку?) Едва ли Шарлотта и Бруно Йордан сумели проникнуться надлежащей гадливостью к якобы «систематически подготовляемым коммунистами террористическим актам», в частности к «широкомасштабным отравлениям», насчет которых рейхсминистр Герман Геринг, по его словам, мог бы представить не одну, не две, а многие «сотни тонн обличительных материалов», если б это не ставило под удар безопасность рейха. Ох и здоров же врать, обыкновенно говаривала в таких случаях Шарлотта Йордан, но было ли это сказано и на сей раз, предание не сохранило. Теперь уж не узнать, ломали ли они себе голову над тем, где же именно в их обозримо ясном городке таятся «подземелья и ходы», благодаря которым коммунисты «повсеместно» ухитряются сбежать от полицейских облав, сиречь от правосудия. Ну а против новых радиопозывных возразить было вовсе нечего, ведь эту песню — «Честность и верность вовеки храни» — Нелли одной из первых выучила с начала и до конца без ошибок, а яркие, весомые слова («Злодею — препоны везде и во всем…») лишь еще глубже запечатлели в ее душе издавна усвоенную, прочную взаимосвязь между добрым делом и добрым самочувствием: и точно по зеленым муравам пройдешь ты жизненной стезею. Немеркнущий образ.

В НСДАП — 1,5 миллиона членов. Концлагерь Дахау, о создании которого 21 марта 1933 года официально извещает «Генераль-анцайгер», рассчитан лишь на пять тысяч узников. Пять тысяч отлынивающих от работы, социально опасных и политически неблагонадежных элементов. Лица, которые впоследствии ссылались на то, что они-де знать не знали о создании концлагерей, тотально забыли, что об их создании сообщалось в газетах. (Шальное подозрение: они вправду тотально забыли. Тотальная война. Тотальная потеря памяти.)

Шарлотта и Бруно Йордан вполне могли как-нибудь воскресным утром, слушая трансляцию концерта для гамбургских докеров и прихлебывая натуральный кофе, обменяться мнениями по поводу такого рода заметок, но этот их разговор останется за рамками нашего описания, ибо фантазия тут не властна. Описан будет — в свое время — взгляд заключенного у шверинского костра в Мекленбурге в мае сорок пятого года. Взгляд сквозь сильные очки с погнутыми никелированными дужками. Стриженая голова, полосатая круглая шапочка. Человек, которого Шарлотта щедро накормила гороховым супом, а потом сказала ему: Коммунист? Так ведь за одно за это в лагерь, поди, не сажали! И фраза, какой он ответил: Где вы все только жили.

Это не был вопрос. На вопрос у того человека недостало сил. В те дни — причем не в одном лишь мекленбургском краю — из-за явной нехватки сил, и доверия, и понимания кой-какие возможности немецкой грамматики, видимо, на время вышли из строя. Вопросительные, восклицательные, повествовательные предложения было уже нельзя или пока нельзя употреблять. Некоторые, в том числе Нелли, впали в молчание. Некоторые, сокрушенно мотая головой, тихо бормотали себе под нос. Где вы жили. Что вы делали. Что теперь будет… И прочее в таком же духе.

Бруно Йордан — еще через полтора года, до неузнаваемости изменившийся, со стриженой головой, он вернется из советского плена — сидит у чужого стола в чужой кухне, жадно хлебает чужой суп и, мотая головой, твердит: Что они с нами сделали.