Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Мужчина протер глаза и удивленно уставился на узелок у Конни в руках.

— Ах, да тут всего-навсего парочка старых вещей, — в растерянности ответила Конни. — Я хотела отдать их одной старой женщине.

— Нет здесь никаких старых женщин. Это склад овощного магазина. Уходите отсюда.

Конни видела, как он ждет за закрытым окном. Она отпустила дверную ручку и пошла обратно на улицу. Ноги отяжелели, а сверток она с удовольствием выбросила бы в первую попавшуюся урну. Хорошо хоть — начали ходить трамваи. Она сидела в вагоне совсем одна.

В трамвае она то и дело постукивала себя тыльной стороной руки по лбу. Ну и чушь, ну и чушь. Надо же! Поверить в такое! Пряничный муж. Со смеху умереть.

Трамвай остановился. Конни пошла по газону к двери бабушкиного дома. И вдруг с изумлением увидела, что сосна справа от входа распушилась нежной майской зеленью. А заснеженный куст шиповника покрылся цветами. Конни застыла на месте, потом повернулась, выбежала на улицу и огляделась кругом. Даже заглянула за афишную тумбу. Но вокруг никого не было.

Перевод Е. Кащеевой.

Я опоздала… Помню запах прелой листвы, раскрытое окно больничного коридора, за окном — моросящий осенний дождь. Я спрашиваю о Ковальском. Врач отделения, молодой человек лет тридцати, отводит меня в сторону.

— Мы сделали все, что могли. Вчера он умер. Вскрытие показало, что это должно было случиться гораздо раньше. — Секунду он молчит. — Вы ведь не родственница ему?

Я отрицательно качаю головой; врач нетерпеливо смотрит на часы. Он выглядит очень усталым.

Уходя, он показывает на одну из белых дверей.

— Мне пора в операционную.

Я стучу в дверь. В палате мужчина лет пятидесяти вынимает из шкафа вещи. В неоновом свете его лицо выглядит худым и бледным. Он закрывает дверцы шкафа и, моргая, смотрит на меня через толстые стекла очков в роговой оправе. На мой вопрос о Ковальском он показывает четыре маленьких светлых пятна на линолеуме — следы кровати.

— Ковальский? Да, он здесь лежал. Странный был человек. Непременно хотел в палату для двоих. На его месте я остался бы в отдельной.

Мужчина подходит к окну. Потом поворачивается и снова смотрит на меня.

— Кто знает, что́ ему пришлось пережить. Как я понял, при нацистах он долго сидел в одиночке. Он часто повторял: «Одиночество тоже может стать наказанием».

Мужчина достает карманное зеркальце и начинает причесываться.

— Сейчас за мной приедет жена. Сегодня наконец-то выписывают! — Он хлопает меня по плечу. — Вот как бывает, девочка. Врачи меня уже со счетов списали, а я смерть-то и обманул.

Он садится на краешек кровати и предлагает мне стул.

— Тяжело умирал профессор. Под конец все звал какую-то женщину, кажется Гертруду. А еще бредил вагонами, набитыми трупами. Я, правда, не все понял. Долго я прожил, а видеть, как человек умирает, довелось впервые.

— Вы не знаете, он был женат? — спрашиваю я.

Мужчина задумывается.

— Об этом мы с ним не говорили. Больше о картинах. Я никогда не был ни в картинной галерее, ни на выставках. И все же мне было интересно. На его тумбочке стояла цветная репродукция. Хорошо была сделана. Я, знаете, печатник, работаю на офсетной машине и кое-что понимаю в красках. Название картины я запомнил: «Девушка в кружевной накидке» Гойи. Старая была репродукция, вся в пятнах. Он как-то положил ее мне на одеяло. А на ней едва можно было что-то разглядеть. Но он, видно, не замечал ни разводов, ни пятен от сырости. «Какой беззащитной она выглядит, — говорил он, — и как художник сумел передать руки. Они образуют центр композиции. Так на всех хороших картинах». Пока профессор с таким чувством рассказывал, я все время кивал. Ему это нравилось. Вот только забыл спросить, где висит оригинал. Обязательно хочу посмотреть.

— Кажется, в Париже, — отвечаю я.

— Жаль, — говорит мужчина.

— Ковальский умер, — говорю я матери дома. В моих руках — увядшие астры. — Как жаль, что я не пришла туда раньше.

Мать возражает:

— Что ты, он совсем этого не хотел. Он же лежал с катетером. Говорят, стоял тяжелый запах и лицо у него было совсем желтое. Элли туда ходила. Ты что, не помнишь, каким самолюбивым был Ковальский? Когда бывал у нас, всегда садился так, чтобы свет не падал ему на лицо… хотел скрыть морщины.

Я говорю:

— Когда он умирал, он будто бы звал: «Гертруда, Гертруда!»

Мать морщит лоб.

— Гертрудой звали его первую жену. Фашисты отправили ее в газовую камеру в концлагере. Вместе с его маленьким сыном. После сорок пятого он снова женился. Его жена была на тридцать лет моложе. Она умерла в августе от инфаркта. Ты же ее знаешь, детка. — Мать смотрит на меня укоризненно и развязывает фартук. — Такая высокая, полная, с серыми глазами навыкате. Говорят, когда она упала на садовой дорожке, Ковальский беспомощно стоял над ней, вместо того чтобы позвать врача. Она всегда все делала сама. Он только и знал что свою живопись, своих студентов и опять свою живопись. Да еще партсобрания до ночи. Беда с таким мужем. Видишь, а под конец зовет первую жену…

Мать всхлипывает. Через некоторое время она говорит:

— Интересно, Анна знает? Они знакомы уже полвека. Только поговори с ней сперва о чем-нибудь другом.

Анна, улыбаясь, достает из моих волос увядший лист клена. После прошлогодней аварии она ходит с двумя палками. Я хочу ей помочь, но она меня отталкивает:

— Пусти, я сама!

Узнав, что Ковальский умер, она садится, вся как-то сжимается, становится совсем маленькой. Ее седая голова дрожит. Вдруг Анна говорит:

— В такие моменты я всегда спрашиваю себя: когда же твоя очередь? Мне скоро восемьдесят три. Ковальскому было всего семьдесят девять.

— Извини, — говорю я и встаю.

— Сядь! — приказывает она. — Не знаешь, он долго мучился?

— Не знаю. Говорят, умирая, он звал свою первую жену и бредил вагонами, набитыми трупами.

Взгляд Анны становится печальным.

— Это воспоминания. От них не отделаешься. В лагере мы часто проходили мимо таких вагонов. Заглянешь, а там опять трупы. Потом вскоре забываешь. Мы бы не выжили, если бы не забывали. — Ее голос падает. — А теперь, через столько лет, даже отдельные лица вспоминаются. Хотя тогда и видела-то их мельком. И все же хорошо, что есть эта память: значит, никто не забыт.

Анна закрывает лицо руками, большими и узловатыми. Потом она тихо говорит:

— Веришь ли, девочка, я даже знаю одного товарища — Петерса, Карла, который от этого совсем помешался, Он выдержал в Вальдхайме десять лет, а теперь, почти тридцать лет спустя, воспоминания настигли его, и он не смог с ними справиться.

Я отхожу к окну.

— Анна, ты видела картины Ковальского?

— Нет, нацисты сожгли их. Одна называлась «Красноармеец с мечом». Ею Пауль особенно гордился. Он часто описывал ее мне. Уверял, что использовал семь оттенков белого цвета. И я ему верю: Ковальский был тонким наблюдателем. Но… картины сожгли, и он перестал писать. Вероятно, для него это был страшный шок.