Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

— И все это было когда-то здесь?

Девочка с передней парты то и дело оборачивается, спрашивает, а Фелиция уже разрисовала целых три тетрадных страницы, так что море готово затопить все вокруг, занести пышную зелень песком, галькой, глиной.

— Какое море? Балтийское?

— Нет, древнее. Оно было тут тысячи тысячелетий назад.

— Что такое тысячелетие?

— Это время.

— Нет, время — это когда звенит звонок. Большая перемена и маленькие, вот что такое время.

— Время, дети, — это то, что меняется за окном. Настоящие перемены происходят там.

Звонок стряхивает с Фелиции оцепенение. Она все слышала, но пересказать не сможет — ни сейчас, ни позднее, когда будет старше. Зато она многое запомнила. В отличие от других. Но другие запросто выговаривают свое имя. А Фелиция этого не может.

Так что все уравновешивается.

Вторая попытка сказать поздравительную речь. Марианна наконец-то присела.

— Мне нравилась работа. — Она отхлебнула уже остывший кофе, чтобы не продолжать этого разговора. Последним местом работы была столовая. Один мужчина пришел к ней с жалобой, что у него в компоте какое-то насекомое. Он не намерен есть эту гадость — и сунул ей стакан. На краю стакана сидел паучок с мохнатыми ножками. Марианна вскрикнула от неожиданности. Паук был золоченый, с булавкой под брюшком. Углядели, значит, что она неравнодушна к блестящим вещицам. Стало быть, на нее обращали внимание, только оценила она это лишь сейчас, когда начала вспоминать прошлое. Паука она прицепила на розовую косынку, наполовину закрытую халатом. Все равно никто не заметит.

— Словом… — Она встает из-за стола, приворачивает пламя конфорки, осторожно ставит чашку в эмалевую мойку, берет тряпку, протирает клеенку; ей хочется еще что-то сказать. — Теперь ты совершеннолетняя.

Тряпка обходит тарелку Фелиции.

— Нужно, чтобы все это поняли.

Тряпка сжата так крепко, что из нее течет вода.

— Что поняли?

Марианна выжимает тряпку — руки у нее маленькие, жилистые, костяшки побелели от напряжения.

— Что ты — человек. — Глаза Марианны сухо блеснули.

Фелиция встряхивает кофейную гущу, Марианна расправляет тряпку над кухонным краном.

— Когда ты под чужую дудку не пляшешь, вот тогда ты… — Марианна не заканчивает фразу и не отводит от дочери взгляда, усталого взгляда человека, страдающего бессонницей. Теперь ее руки спокойно лежат на спинке стула.

— Нет, — говорит Фелиция с показной уверенностью, потому что именно этой уверенности ей и не хватает. — Неправда!

— Вот тогда ты для них человек, — твердо договаривает Марианна.

— Неправда, — монотонно твердит Фелиция.

— Правда!

Возникает пауза. Потом мать спрашивает:

— Может, еще поешь?

Фелиция послушно мажет хлеб маслом и долго жует, уставившись на клеенку. Вдруг она начинает говорить.

Ей необходимо высказаться, хотя матери и так все давно известно. Что на сменную работу она действительно перешла по собственному желанию. И пускай ее старшая напарница Люция тоже уговаривала Фелицию работать в три смены. Да, она нужна Люции. Что тут плохого? Ведь впервые Фелиция поступила так, как ей хочется самой. А это прекрасное чувство. До окончания школы она делала только то, что требовали другие. Ей и имя дали, которое она не любит, потому что его трудно выговаривать — на звуке «ц» язык у нее упирается в зубы и медленно отползает назад, вроде обидевшегося моллюска. Из-за своего неуклюжего языка Фелиция пряталась за чужими спинами, спасаясь от насмешек; она научилась отмалчиваться, выдерживая пристальные, понукающие взгляды.

Считается, раз человек молчит, он ничего не знает. Если ему все время твердить об этом, он действительно решит, будто так оно и есть. «У тебя что, язык отнялся?» Да, тот, кто одолел всего семь классов, знает не очень много. Но человек взрослеет, и надо, чтобы другие это поняли. Отныне Фелиция будет поступать так, как считает нужным. Потому она и перешла на сменную работу.

Ведь когда на фабрике заходит речь о производственных делах, то в первую очередь говорят не о женщинах из дневной бригады, где ее окружили бы заботой, но опять считали бы не совсем полноценной. Прежде всего говорят о тех, кто работает в трехсменном цикле. А Фелиции Хендшель хочется, чтобы в разговоре о производственных делах шла речь и о ней.

— Разве нельзя считаться «человеком», когда сама делаешь то, что от тебя нужно другим?

— Такое бывает только у счастливчиков. — Марианна улыбается. — А еще у именинниц вроде тебя. Пора на работу.

Фелиция ставит свою чашку в мойку рядом с чашкой матери. Марианна выключает газ, чтобы на кухне не было душно. Сразу же делается холоднее, они зябнут.

Мать провожает дочку до двери. Над полями светает, пахнет опавшей листвой.

Не глядя на мать, Фелиция просит ее, чтобы она непременно брала малыша с собой, когда пойдет в магазин или еще куда.

— Не оставляй его дома одного! Обещаешь? — И опять язык несколько раз упирается в передние зубы.

Марианна обещает не оставлять малыша.

Фелиция спускается с порога, ее легкие шаги звучат в тишине, перекрывая приглушенный отцовский храп. Тут она оборачивается и смотрит на маленькое, постаревшее лицо Марианны и ее новую прическу.

— Мам, ты паука для меня надела?

Марианна краснеет. Она не знает, что ответить. Ей самой это непонятно.

Фелиция уходит по дороге, которую проделывает дважды за день; по ней ходила и Марианна в свои лучшие годы, когда Курт Хендшель, уволившись с карьера, остался у нее. Дорога минует поле, затем идет вдоль железной дороги, по которой едут угольные составы с карьера на фабрику. Тут не заблудишься.

Перевод Б. Хлебникова.

Истории, подобные этой, произойти могут, только если очень повезет. Чаще всего они случаются под рождество, но самое вероятное — пережить их во сне.

Утром в сочельник Конни вышла из трамвая и направилась к Старой ратуше. Вернее говоря, она медленно прогуливалась по улице, останавливаясь через каждые два шага перед огромными зеркальными витринами.

Критически осмотрев в них свое отражение, она слегка сдвинула серую кроликовую шапку на затылок и поправила пояс синей куртки. Конни — совсем маленького роста, у нее карие глаза, которые она, задумавшись, прищуривает, коротко остриженные волосы и веснушки на носу. Но в витринном отражении их не видно.

Конни насмотреться не могла на импортные туфли, искусно развешанные на пластиковых рождественских елках, на шелка, яркими легкими облаками реющие в витрине. Конни даже невольно протягивала руку, чтобы коснуться этих прекрасных вещей, но наталкивалась на стекло.

Торопливо снующие прохожие иногда толкали Конни в спину углами огромных рождественских пакетов, за которыми не различить было их лиц. Конни чувствовала, как тают снежинки на ее губах. Асфальт же был совсем черный, хотя снег так и валил. Лишь кончики травинок на газонах припудрились белым.