Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

В школе я стал перебрасывать ей записки. Короткие замечания, приветики, новости, которые я придумывал накануне вечером. Она отвечала, я читал ответ и посылал свой, а кинув записку, внимательно следил, как она ее читает. Если она бесповоротно закрывала открытую мною тему, все для меня меркло и окрашивалось в черный цвет. Если подхватывала ее, это отзывалось во мне так, что я весь звенел, точно колокол. Со временем записки сменились блокнотом, который мы передавали друг другу. Не слишком часто. Я не хотел, чтобы ей это наскучило. Три-четыре раза за день, и достаточно. Я часто спрашивал, не хочет ли она пойти вместе в кино или в кафе, на что она каждый раз отвечала: «Ты же знаешь, я не могу».

На переменах мы обсуждали разные темы: изредка политику, в основном религию, она была верующей, я – пламенный атеист, мои аргументы она сообщала молодому главе своей общины и в следующий раз передавала его ответ. Ее парень состоял в той же общине, так что я хоть и не представлял непосредственной угрозы их союзу, но все же несколько оттенял собой ее жизнь. Во всяком случае, наши короткие встречи на переменах, и не каждый день случавшиеся, стали происходить и во внешкольное время. Мы дружили, учились в одном классе, так отчего же нам было не забежать в кафе после школы выпить кофе? Почему не дойти вместе до автобуса?

Для меня в этом был смысл жизни. Короткие взгляды, мимолетные улыбки, легкие прикосновения. И – о! – ее смех! Когда мне удавалось ее рассмешить!

Ради этого я жил. Но мне надо было большего, гораздо большего. Я хотел видеть ее непрестанно, хотел, чтобы меня позвали к ней в гости, хотел познакомиться с ее родителями, быть с ней в одной компании, вместе ездить на каникулы, водить ее к себе домой.

«Ты же знаешь, что я не могу».

Поход в кино предполагал отношения, любовь, но другие вещи этого не требовали, и одной из них я однажды воспользовался в феврале, пригласив Ханну пойти со мной. Это было молодежное политическое собрание в каком-то центре. Я увидел в школе объявление о мероприятии и с утра написал ей, не пойдет ли она туда со мной. Прочитав записку, она оглянулась на меня с улыбкой. Что-то чиркнула на листке. Передала блокнот. Я раскрыл его и прочитал. Там было написано: «Да»!

«Да!» – думал я.

Да! Да! Да!

Я ждал, сидя на диване; около шести она постучала.

– Привет! – сказал я. – Может, зайдешь, пока я переоденусь?

– Ладно, – сказала она.

Щеки у нее разрумянились от мороза. На ней была белая, надвинутая на лоб шапочка, на шее большой белый шарф.

– Вот ты где живешь! – сказала она.

– Да, – ответил я, открывая дверь в гостиную. – Вот гостиная, за ней кухня. А наверху спальня. Вообще тут у дедушки была контора. Вон там, – я кивнул на дверь напротив.

– Не скучно жить одному?

– Нет, – сказал я. – Нисколечко. Я люблю быть один. И потом, я же постоянно бываю в Твейте.

Я надел куртку, на которой по-прежнему красовался значок «Smile!» , замотал шею шарфом, надел ботинки.

– Забегу только в туалет, и пойдем, – сказал я.

Я заперся в туалете. Услышал, как она с той стороны двери тихонько запела себе под нос. Слышимость в доме была сумасшедшая, может, ее голос заглушит то, что тут происходит, только бы она продолжала петь.

Я поднял крышку и приготовился.

И в тот же миг понял, что не могу помочиться, когда за дверью она. Тут все так слышно, прихожая такая маленькая. Она даже услышит, что у меня не получилось.

О, черт!

Я натужился изо всех сил.

Ни капли.

Она пела, прохаживаясь из угла в угол.

Что она подумает?

Через полминуты я отказался от дальнейших попыток, отвернул кран, пустил воду на несколько секунд, чтобы Ханна думала, что тут что-то происходит, затем завернул кран, открыл дверь и вышел, она смущенно опустила взгляд.

– Ну, пошли, – сказал я.

На улице уже стемнело, дул ветер, как это часто бывает здесь зимой. По дороге мы мало разговаривали, перекинулись несколькими словами про школу, про школьных знакомых: Бассе, Молле, Сив, Туне, Анну. Почему-то она вдруг заговорила о своем отце, какой он удивительный человек. Он неверующий, сказала она. Я удивился. Так что же – она присоединилась к общине сама? Она сказала, что ее отец мне бы понравился. Неужели, задумался я. Да, сказал я. Похоже, он интересный человек. Лаконичный. «Что значит лаконичный?» – спросила она, вскинув на меня зеленые глаза. Каждый раз, как она это делала, меня точно взрывало. Я готов был перебить все окна вокруг, уложить на лопатки всех пешеходов и потом долго топтать ногами, пока не вышибу дух, вот какой энергией наполнял меня взгляд ее глаз. Или я мог бы обхватить ее за талию и кружить в вальсе всю дорогу, закидывать цветами всех встречных, распевать во всю глотку. «Лаконичный?» – спросила она. «Это трудно объяснить. Сухой и деловитый. Возможно, чересчур деловитый, – сказал я. – Такая характерная сдержанность. Нечто вроде английского understatement . Но ведь это в нем есть, правда?»

Собрание должно было состояться где-то на Дроннингенсгате. Ага, вот тут – на двери висели афиши.

Мы зашли.

Зал на втором этаже был заставлен стульями, впереди трибуна для оратора, рядом – проектор. Собралась кучка молодежи, человек десять – двенадцать.

Под окном стоял большой термос, рядом вазочка с печеньем и высокая стопка белых пластиковых чашек.

– Хочешь кофе? – спросил я.

Она улыбнулась и покачала головой.

– Но может, печенья?

Я налил кофе себе, взял два печенья и вернулся к Ханне. Мы сели в задних рядах.

Пришло еще человек пять или шесть, и началось собрание. Оно было организовано молодежным отделением Норвежской рабочей партии для вербовки новых членов. Во всяком случае, выступающий разъяснял политику Рабочей партии, а затем пошла речь о молодежной политике в целом: почему нужно в ней активно участвовать, сколь многого можно добиться общими усилиями, а под конец, в качестве небольшого бонуса, – какую пользу каждый может извлечь из этого лично для себя.

Если бы рядом нога на ногу не сидела Ханна, так близко, что я весь горел, я бы встал и ушел. Мне-то рисовалось нечто иное, нечто вроде митинга: зал, битком набитый народом, табачный дым, остроумные ораторы, взрывы смеха в зале, одним словом, мероприятие в духе Агнара Мюкле и мюклеанская публика – молодые люди и девушки, целеустремленные, одержимые идеей, социализмом, этим волшебным словом пятидесятых, – а не скучные парни в скучных свитерах и уродских брюках, которые что-то уныло бубнят собранию таких же, как они, ребят и девчонок, о разных скучных и неинтересных вещах.

Какое дело до политики тому, у кого в душе горит пламя?

Какое до нее дело тому, в ком пылает жажда жизни? Жажда живого?

Мне, по крайней мере, не было никакого.