Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

Нет, тут я не останусь! Не лежать же мне в пустой комнате пустого дома посреди леса, в грязи и без воды?

Пускай живет тут сам, если хочет.

Кстати, интересно, где он?

Я пожал плечами, хотя был один, оделся и пошел к автобусу сквозь пейзаж, словно завороженный лунным светом.

После того поцелуя у моего дома Ханна немножко отстранилась, теперь она редко отвечала мне на записки или когда мы разговаривали с ней, как бы невзначай сев рядом на перемене. Однако в этих изменениях не было ни логики, ни системы: в один прекрасный день она неожиданно согласилась пойти со мной вечером в кино, и мы встретились в фойе без десяти семь.

Когда она, войдя, стала искать меня глазами, я живо почувствовал, что значит быть с ней вместе. Тогда каждый день будет, как сейчас.

– Привет, – сказала она. – Давно ждешь?

Я покачал головой. Я знал, что хожу по туго натянутому канату: лишь бы не навести ее на мысль, что в кино ходят только влюбленные пары. Только бы она не пожалела о том, что пошла со мной и не начала оглядываться, нет ли поблизости знакомых. Ни в коем случае не обнимать ее за плечи, не браться за руки.

Фильм был французский, его показывали в самом маленьком зале. Предложил его я. Назывался он «Тридцать семь и два по утрам», Ингве уже смотрел его и остался в восторге, и сейчас, когда этот фильм пошел у нас в городе, я решил непременно его посмотреть: не так часто здесь показывали интеллектуальное кино, в основном крутят американские фильмы.

Мы сели, сняли куртки, поудобнее устроились в креслах. Мне показалась, Ханна несколько напряжена, нет? Она словно не рада, что пришла?

Ладони у меня вспотели. Все силы мои словно растворились в теле, провалились в него и исчезли, у меня ни на что не осталось энергии.

Начался фильм.

Трахающаяся парочка.

Нет, только не это! Нет, нет, нет!

Я не смел взглянуть на Ханну, но чувствовал, что она испытывает то же самое, не смеет взглянуть на меня, а сидит, вцепившись в подлокотники, и только ждет, скорей бы кончилась эта сцена.

Но она не кончалась. Там, на экране, они все трахались и трахались.

Черт!

Черт, черт, черт.

Весь остаток фильма я думал только об этом и о том, что Ханна, наверное, тоже об этом думает. Когда фильм закончился, я хотел только одного – поскорей бы домой.

Что казалось к тому же вполне естественным. Автобус Ханны отходил от автостанции внизу под горой. Мне надо было в другую сторону.

– Тебе понравилось? – спросил я, когда мы вышли.

– Да-а, – протянула Ханна. – Хороший фильм.

– Да, вполне, – сказал я. – Да еще и французский!

Французский у нас обоих был факультативным.

– Ты что-нибудь поняла, в смысле без титров? – спросил я.

– Немножко, – сказала она.

Пауза.

– Ну вот, – сказал я. – Мне вроде пора домой. Спасибо за сегодняшний вечер!

– До завтра, – сказала она. – Всего хорошего.

Я обернулся посмотреть, обернется ли она, но она не обернулась.

Я любил ее. Между нами ничего не было, она не хотела быть со мной, но я любил ее. Я ни о чем другом не мог думать. Даже когда я играл в футбол – единственная сфера, где меня не одолевали разные мысли, где участвовало только тело, – даже сюда иногда вторгалась она. Вот бы Ханна теперь на меня посмотрела, думал я, то-то бы она удивилась! Каждый раз, как у меня что-то получалось, например, удачная реплика, попав в цель, вызывала общий смех, я думал: видела бы это Ханна! Попадется на глаза наш кот Мефисто: вот бы Ханна его увидела! Наш дом, его обстановку. Подумаю о маме – вот бы Ханна увидела маму – видела бы она ее, посидела бы с ней, поговорила! Река рядом с домом – вот бы Ханна увидела реку! И мои пластинки. Вот бы она послушала их, все до единой. Но наши отношения развивались в другую сторону: она не стремилась заглянуть в мой мир, это я мечтал проникнуть в ее. Порой мне казалось, что этого не произойдет никогда, порой – что какой-то неожиданный поворот может все изменить. Я все время видел ее – не разглядывал, не наблюдал, речь совсем о другом, нет, я ловил промельк тут, промельк там, и мне этого хватало. Всегда оставалась надежда увидеть ее в следующий раз.

Посреди этих душевных бурь настала весна.

Пожалуй, нет ничего труднее, чем представить себе, что холодный заснеженный ландшафт, ледяной и безжизненный, через несколько месяцев раскинется перед тобой весь зеленый, пышный и теплый, весь наполненный всяческой жизнью, от птиц, что поют и летают с дерева на дерево, до насекомых, роящихся воздухе. Ничто в зимнем пейзаже не напоминает о запахе нагретого солнцем вереска и мха, об оживших соках под корой и об открытой воде, словно весна и лето напитают его своей влагой, – ничто не напоминает о том чувстве свободы, что охватит тебя, когда белыми останутся только плывущие по синему небу облака над синей рекой, медленно текущей к морю, с ее идеально ровной, холодно поблескивающей гладью, которую лишь кое-где нарушают то камни, то стремнины, то купальщики. Ничего этого пока нет, ничего такого не видно, все тихо и бело, и тишину нарушают только порывы холодного ветра да одинокий вороний крик. Но она придет… Она настанет… Однажды мартовским вечером снегопад незаметно сменится дождем и сугробы подтают. Однажды апрельским днем на деревьях набухнут почки и на буграх зеленоватыми пятнами по желтому проступит трава. Вдруг появятся нарциссы, белые ветреницы и голубые пролески. Внезапно на склонах между деревьями встанут столбы нагретого воздуха. По солнечным откосам распустится листва и зацветут вишни. В шестнадцать лет все это производит сильное впечатление, все оставляет след в душе, ведь эта весна – первая, про которую ты знаешь, что она – весна, которую ощущаешь всеми чувствами, и что она же – последняя, ведь что по сравнению с ней все следующие. Если ты к тому же еще и влюблен, тогда… тогда вопрос только в том, как все это вынести. Вместить всю радость, всю красоту, все надежды, заключенные во всем, что ты видишь. Я возвращался домой из школы и увидел на асфальте подтаявший сугроб, и мне словно острой иглой пронзило сердце. Я увидел ящики с фруктами под маркизой магазина; неподалеку ковыляла по земле ворона; я запрокинул голову и посмотрел на небо, такое прекрасное! Я шел мимо отдельных домов с садиками; хлынул ливень, на глаза мне навернулись слезы. Однако я продолжал делать, что всегда: ходил в школу, играл в футбол, встречался с Яном Видаром, читал книжки, слушал пластинки, время от времени виделся с папой – иногда случайно, как в тот раз, когда я встретил его в супермаркете и он как будто даже смутился, что я застал его врасплох в магазине, а может, дело было в странности самой ситуации, когда мы оба катим по проходу каждый свою тележку, не подозревая о присутствии другого, а встретившись, расходимся каждый своей дорогой, или как в то утро, когда я шел к дому, а он подъехал со своей сослуживицей, совершенно, как я разглядел, седой, но в остальном моложавой женщиной; но чаще всего мы виделись, заранее уговорившись: либо он заходил в мое городское жилье, и мы отправлялись обедать к бабушке и дедушке, либо у нас дома, где он, впрочем, по возможности меня избегал. Он как бы ослабил хватку, в которой держал меня, однако не до конца, и мог в любой момент сдавить тиски, как в тот день, когда я проколол себе оба уха, и он, столкнувшись со мной в коридоре, сказал, что у меня идиотский вид и он не понимает, зачем я хочу выглядеть идиотом, и ему стыдно, что он мой отец.