Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

Я вышел в раскрытую дверь на веранду, прикрыл ее за собой и сел на один из белых пластиковых стульев, стоявших на каменной отмостке. По всей лужайке валялись раскиданные игрушки, на другом конце возле живой изгороди стоял пластиковый бассейн, наполненный водой, в которой плавали травинки и насекомые. Две клюшки для гольфа стояли прислоненные к наружной стене, рядом лежали две ракетки для бадминтона и футбольный мяч. Я вынул из внутреннего кармана сигареты, запрокинул голову. Солнце скрылось за облаком, и только что светившаяся всеми оттенками яркой зелени трава сделалась вдруг серой и тусклой, точно безжизненной. В соседнем саду тарахтела ручная газонокосилка, которой водили туда-сюда. Из дома доносилось звяканье тарелок и столовых приборов.

О, как мне тут было хорошо!

У нас в квартире все было наше, там не ощущалось дистанции: когда тосковал я, тосковала и квартира. Здесь же эта дистанция чувствовалась, вся обстановка не имела со мной ничего общего, ей не было до меня дела, и потому часть тоски она вбирала в себя.

За спиной у меня скрипнула дверь. Это вышел Ингве. В руке он держал чашку кофе.

– Тонья велела передать вам привет, – сказал я.

– Спасибо, – сказал Ингве. – Как она поживает?

– Все хорошо. В понедельник вышла на новую работу. В среду прошел ее репортаж в новостях. Про аварию с человеческими жертвами.

– Ты уже говорил, – сказал он, усаживаясь.

Что это он? Обиделся, что ли?

Некоторое время мы сидели молча. Высоко в небе над блочными домами слева от нас пролетел вертолет. Звук вращающихся лопастей доносился издалека, совсем глухо. Девочки с детской площадки перешли через дорогу. Из сада внизу кого-то окликнули. Мне послышалось имя Бьёрнар.

Ингве достал сигарету и закурил.

– Ты что, стал играть в гольф? – спросил я.

Он кивнул:

– Попробовал бы тоже. У тебя наверняка получится. Ты долговязый, к тому же играл в футбол, у тебя есть инстинкт побеждать. Хочешь разок-другой погонять? У меня там где-то валяются легкие тренировочные мячи.

– Прямо сейчас? Да нет что-то.

– Это была шутка, Карл Уве, – сказал Ингве.

– Чтобы я начал играть в гольф или чтобы попробовал прямо сейчас?

– Чтобы прямо сейчас.

Сосед, остановившийся возле живой изгороди, разделявшей оба сада, выпрямился и провел ладонью по вспотевшей лысине. На террасе сидела в кресле женщина в белых шортах и белой майке и читала газету.

– Ты что-нибудь знаешь, как там бабушка? – спросил я.

– Вообще-то нет, но это же она нашла его. Так что, надо думать, неважно.

– В гостиной, кажется?

– Да, – ответил он, загасил в пепельнице сигарету и поднялся. – Пойдем, что ли, в дом, поедим?

Наутро я проснулся оттого, что на площадке возле лестницы заходилась криком Ильва. Я приподнялся с подушки и поднял жалюзи, чтобы посмотреть, который час. Половина шестого. Вздохнув, я снова лег на подушку. Комната, в которой я спал, была забита не разобранными после переезда ящиками с одеждой и другими вещами, которые еще не обрели своего постоянного места в доме. У одной стенки стояла гладильная доска, заваленная сложенными вещами, рядом азиатского вида ширма, временно прислоненная к стене. Из-за двери слышались голоса Ингве и Кари Анны, затем их шаги по старинной деревянной лестнице. Внизу заговорило радио. Мы условились выехать в семь, тогда к одиннадцати будем в Кристиансанне, но ничто не мешает нам выехать и пораньше, подумал я, спустил ноги на пол, надел брюки и майку, наклонив голову, провел рукой по волосам и заглянул в зеркало на стене. На лице не заметно было никаких следов вчерашних переживаний; я просто выглядел усталым. Значит, все начинать сначала. Потому что в душе вчерашний день тоже не оставил следа. Чувства – как вода, их форму задает окружение. Даже самое большое горе не оставляет следов; когда оно кажется непомерным и длится так долго, это не потому, что чувства затвердели, – такого с ними не бывает, – а просто они замерли в неподвижности, как стоячая вода в лесном бочаге.

На хрен, к чертовой матери, подумал я. Эти слова выскакивали у меня в мыслях автоматически. Иногда вместо них: «На хрен, к чертям собачьим». Время от времени они неожиданно вспыхивали в сознании, и удержаться от них было невозможно, да и с какой стати их удерживать, никому же от них ни жарко ни холодно! Бред какой-то, подумал я и открыл дверь. Оказавшись прямо на пороге их спальни, я опустил глаза – там были вещи, о которых я не желал ничего знать, – раздвинул деревянную решетку и, спустившись по лестнице, вошел в кухню. Ильва сидела в своих ходунках с бутербродом, перед ней стоял стакан молока. Ингве у плиты жарил яичницу, а Кари Анна курсировала между столом и буфетом, накрывая стол к завтраку. На кофеварке светилась лампочка. Из фильтра в полную колбу докапывали последние капли коричневого напитка. Гудела вытяжка, яичница на сковородке шипела и шкварчала, по радио звучал джингл «Дорожных новостей».

– Доброе утро, – сказал я.

– Доброе утро, – сказала Кари Анна.

– Привет, – сказал Ингве.

– Карл Уве, – сказала Ильва, ткнув пальчиком на стул напротив себя.

– Мне сесть тут? – спросил я.

Она кивнула, старательно наклонив голову, я выдвинул стул и сел. Она походила на Ингве, у нее были его нос и глаза, и смотрели они удивительно похоже. Тело еще хранило остатки младенческой пухлости, ножки, ручки и все остальное было округлым и мягким, и, когда она морщила лобик и в глазах появлялось выражение в точности как у Ингве, смотреть на это без улыбки было невозможно. Ее это не делало старше, зато его делало моложе, ты вдруг видел, что какая-то характерная особенность его мимики появилась не в результате жизненного опыта, зрелости и нажитой мудрости, а была свойственна ему изначально и оставалась неизменной, независимой от его лица, с тех пор как оно сформировалось когда-то в начале шестидесятых годов.

Ингве лопаточкой снял со сковородки поджаренные яйца, выложил одно за другим на широкую тарелку, поставил ее на стол рядом с хлебницей, затем взял колбу и налил три чашки кофе. Я привык пить на завтрак чай и делал так с четырнадцати лет, но не решился напомнить об этом; я взял ломтик хлеба и лопаточкой, которую Ингве оставил на краю тарелки, положил на него яичницу.

Я обвел взглядом стол, но солонки не обнаружил.

– А соли нет? – спросил я.

– Вот, – сказала Кари Анна и протянула мне ее через стол.

– Спасибо, – поблагодарил я, откинул крышечку пластиковой солонки и стал смотреть, как крошечные крупинки погружались в желток, проникая сквозь поверхность внутрь, в то время как масло снизу растекалось, впитываясь в хлеб.

– А где же Турье? – спросил я.

– Наверху в спальне, еще спит, – сказала Кари Анна.