Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

Ах, папа, неужели тебя больше нет?

Из открытого окна на втором этаже вдруг послышался плач. Я обернулся. На кухне Кари Анна, выгружавшая посуду из моечной машины, поставила на рабочий стол два только что вынутых стакана и бегом поспешила к лестнице. Ильва, катавшая на игрушечном грузовичке куклу, засеменила ей вслед. Тотчас же сверху послышался голос Кари Анны, утешавшей Турье, и плач постепенно смолк. Я встал, открыл дверь и вошел в дом. Ильва стояла перед решеткой у лестницы и глядела наверх. В стене потихоньку гудели трубы.

– Покатать тебя? – спросил я.

– Покатать! – сказала она.

Я нагнулся, подсадил ее себе на плечи и, держа за ножки, побегал с ней из кухни в гостиную и обратно, изображая лошадиное ржание. Она смеялась, а когда я в первый раз наклонился, делая вид, что сейчас ее сброшу, завизжала от страха. Через несколько минут я почувствовал, что с меня уже хватит, но для порядка пробежался еще несколько раз, прежде чем, присев на корточки, спустил ее на пол.

– Еще! – потребовала она.

– В другой раз, – сказал я и посмотрел в окно, там в конце улицы из-за угла вывернул автобус и подъехал к остановке, чтобы забрать горстку пассажиров, отправлявшихся на работу из многоквартирных домов.

– Сейчас! – потребовала Ильва.

Я посмотрел на нее и улыбнулся:

– Так и быть. Еще разок.

Я снова посадил ее к себе на плечи, пробежался взад и вперед, остановился и, заржав, сделал вид, что сейчас скину ее. К счастью, тут сверху спустился Ингве, так что игра сама собой прекратилась.

– Ты готов? – спросил он.

– Готов, – ответил я.

– А Кари Анна – наверху, что ли?

– Да. Турье проснулся.

– Вот только покурю, и пойдем, – сказал Ингве. – А ты пока присмотришь за Ильвой?

Я кивнул. По счастью, она как будто сама чем-то занялась, так что я мог плюхнуться на диван и полистать журналы. Но реклама новых дисков и интервью с различными группами как-то не могли занять мое внимание, так что я отложил журналы и взял в руки его гитару, стоявшую на штативе рядом с диваном перед усилителем и стеллажом с долгоиграющими пластинками. Это был черный «Фендер Телекастер», сравнительно новый, тогда как ламповый усилитель был старый, марки «Мьюзик Мен». Вдобавок к этой у него еще была хагстрёмовская гитара, но та стояла наверху, в офисе. Не думая, я взял несколько аккордов, это было вступление к «Space Oddity» Дэвида Боуи, и я начал тихонько себе подпевать. Теперь у меня больше не было гитары, за все эти годы я только и научился что самым простым приемам, на которые у четырнадцатилетнего подростка со средними способностями ушел бы от силы месяц, но ударные, стоившие мне дорогих судебных исков, все еще стояли на чердаке, и теперь, когда мы снова оказались в Бергене, они, возможно, могли пригодиться.

Надо бы попробовать, подумал я. Кажется, это Пеппи Длинныйчулок говорила: я ни разу не пробовала, значит, сумею. Я отставил гитару и снова взял рок-журнал папиных времен, тут по лестнице спустилась Кари Анна, неся на руках Турье. Он улыбался от уха до уха, болтая ножками. Я поднялся и подошел к ним, нагнулся, сказал «бу!» и сделал ему «козу» – действие для меня непривычное и чуждое, я почувствовал себя круглым дураком, но для Турье это, наверное, не имело значения, он заливисто захохотал, а нахохотавшись, с надеждой посмотрел на меня: он ждал повторения.

– Бу! – начал я.

– Ии-ха! Ии-ха! Ии-ха! – сказал он.

Не все ритуалы происходят как торжественные церемонии, не все ритуалы ограничены четкими рамками, бывают и такие, что совершаются среди серых будней и отличаются от них только той весомостью и эмоциональным зарядом, который внезапно принимает обыденная жизнь. Выйдя в то утро из дома и следуя за Ингве к машине, я вдруг ощутил, что вступаю в историю более величественную, чем моя собственная. «Сыновья, отправляющиеся в отчий дом хоронить своего отца» – вот название той истории, в которую я вступил в качестве персонажа, остановившись перед машиной со стороны переднего пассажирского сиденья и ожидая, пока Ингве откроет багажник, чтобы положить в него сумку, а Ильва, Кари Анна и Турье провожали нас, стоя на крыльце. Небо было серовато-белое и ласковое, в квартале царила тишина. Багажник захлопнулся, и этот щелчок, отразившись эхом от стены противоположного дома, прозвучал с почти вызывающей резкостью и отчетливостью. Ингве открыл дверцу и сел; перегнувшись всем телом, он открыл дверцу с моей стороны. Помахав рукой Кари Анне и детям, я залез на сиденье и захлопнул дверцу. Они помахали в ответ. Ингве завел мотор, оперся вытянутой рукой о спинку моего сиденья и выехал направо. Затем и он помахал, и мы тронулись вперед по дороге. Я откинулся на спинку.

– Ты устал? – сказал Ингве. – Если хочешь, можешь поспать.

– Точно?

– Конечно. Я только включу музыку, если можно.

Я кивнул и закрыл глаза. Услышал, как его рука нажала на кнопку магнитолы, затем порылась в бардачке в поисках диска. Негромкое гудение мотора. Затем мандолинное вступление в духе фолка.

– Что это? – спросил я.

– 16 Horsepower , – ответил он. – Тебе нравится?

– Приятная музыка, – сказал я и снова закрыл глаза.

Чувство величественной истории исчезло. Мы уже были не «сыновья, отправляющиеся хоронить отца», а Ингве и Карл Уве, и ехали не в отчий дом, а в Кристиансанн, хоронить не отца, а папу.

Поскольку я не устал, то и не заснул, но сидеть вот так было приятно, главным образом потому, что от меня ничего не требовалось. В детстве я мог сказать Ингве все, что в голову взбредет, у меня не было от него секретов, но в какой-то момент, может быть, еще когда я учился в гимназии, все изменилось: с тех пор я, разговаривая с ним, очень остро сознавал, кто он и кто я, непринужденность куда-то ушла, я либо продумывал каждую мою реплику заранее, либо анализировал задним числом, а чаще – и то и другое, и только когда выпивал, ко мне возвращалась былая свобода. Так у меня стало теперь со всеми людьми, за исключением Тоньи и мамы: я разучился разговаривать попросту, – потому что слишком пристально отслеживал ситуацию, и это превращало меня в стороннего наблюдателя. Я не знал, испытывал ли Ингве что-то похожее, думаю, вряд ли, судя по тому, как он вел себя с другими. Замечал ли он это за мной, мне тоже было неизвестно, но что-то мне подсказывало, что да. Оттого что я никогда не открывал карты, а всегда все продумывал и просчитывал, я часто выглядел фальшивым и неискренним. Меня такие вещи уже перестали волновать, став частью моей жизни, но вот сейчас, в начале долгой поездки, после папиной смерти и всего сопутствующего страшно хотелось уйти от самого себя или от того в себе, что держало меня под таким пристальным надзором.

Достала меня эта хрень, черт бы ее побрал!