Карл Кнаусгорд - Моя борьба. Книга 1. Прощание

Я оторвался от спинки и стал перебирать сложенные диски: Massive Attack, Portishead, Blur, Leftfield, Боуи, Supergrass, Merсury Rev, Queen.

Queen?

Ингве полюбил их с детства и сохранил эту любовь на всю жизнь, всегда был готов встать на их защиту. Я помню, как он у себя в комнате копировал одно соло Брайана Мэя нота в ноту на своей новой гитаре, черной копии «Лес Пола», купленной на деньги, подаренные к конфирмации, и карточку члена фан-клуба группы Queen , которая тогда пришла ему по почте. Ингве до сих пор ждал, когда мир образумится и группа Queen получит заслуженное признание.

Я улыбнулся.

Когда умер Фредди Меркьюри, моим самым большим потрясением стало не то, что он, оказывается, был гомосексуалом, а то, что он был индийцем.

Ну кто бы мог подумать?

Жилая застройка за окном становилась заметно плотнее. Движение на встречной полосе одно время сделалось оживленнее, поскольку близился час пик, но потом, когда мы выехали в безлюдные места между двумя городами, машин опять поубавилось. Мы проехали несколько широких желтеющих хлебных полей, несколько клубничных, несколько зеленых пастбищ, несколько свежевспаханных участков с темно-коричневой, почти черной землей. В промежутках мелькали рощи, поселки, встречались речки, озера. Затем характер ландшафта изменился и стал похож на высокогорный – зеленые, безлесные, невозделанные пространства. Ингве остановился у автозаправочной станции, наполнил бак, заглянул ко мне в окно и спросил, не надо ли мне чего, я отрицательно покачал головой, но он, вернувшись, все-таки сунул мне бутылку колы и батончик «Баунти».

– Перекурим? – спросил он.

Я кивнул и вылез из машины. Мы направились к скамейке в конце площадки. За нею протекал небольшой ручеек, который уходил под мост, видневшийся впереди на дороге. Мимо промчался мотоцикл, за ним трейлер, за ним еще один.

– А что сказала мама? – спросил я.

– Ничего особенного. Ей ведь нужно время, чтобы все обдумать. Но она огорчилась. Наверное, в основном из-за нас.

– Сегодня ведь как раз должны хоронить Боргхиль.

– Да, – сказал Ингве.

К заправке с запада подъехал трейлер, со вздохом припарковался с другой стороны, из кабины выскочил пожилой мужчина и, приглаживая на ходу растрепавшиеся от ветра волосы, пошел к дверям.

– В последний раз, когда я видел папу, он подумывал, не пойти ли в водители грузовика, – сказал я, улыбаясь.

– Да что ты, – удивился Ингве. – И когда же это было?

– Прошлой зимой, полтора года назад. Когда я засел в Кристиансанне писать роман.

Я снял с бутылки крышку и сделал глоток.

– А ты когда его видел в последний раз? – спросил я, вытирая губы рукой.

Ингве сидел, устремив взгляд на пустошь за шоссе, он затянулся несколько раз быстро догоравшей сигаретой.

– Кажется, на конфирмации Эгиля. В мае прошлого года. Ты же тоже там был?

– Черт! И правда! – сказал я. – Так это был последний раз. Или нет? – Я вдруг почувствовал неуверенность.

Ингве убрал ногу со скамейки, завинтил бутылку и пошел к машине; из дверей заправочной станции в это время с газетой под мышкой и хот-догом в руке вышел водитель грузовика. Я кинул недокуренную сигарету на асфальт и двинулся следом за братом. Когда я подошел к машине, мотор уже работал.

– Ну вот, – сказал Ингве. – Осталось еще часа два. Поедим, как приедем, согласен?

– Да, – сказал я.

– Что будем слушать?

Подъехав к трассе, он остановился, несколько раз посмотрел по сторонам, затем выехал на дорогу и увеличил скорость.

– Все равно. Так что выбирай сам.

Он выбрал Supergrass . Их диск я купил в Барселоне, куда ездил с Тоньей на семинар по местному радиовещанию в Европе, и, послушав эту группу вживую, я ставил его, чередуя с несколькими другими, все время, пока писал роман. Внезапно меня охватило настроение того года. Оказывается, оно уже превратилось в воспоминание, подумал я удивленно. Стало временем, когда я сидел в Волде и писал сутками напролет, переложив все житейские заботы на Тонью.

«Чтобы это было в первый и последний раз», – сказала она потом в наш первый вечер на новой квартире в Бергене, откуда мы на другой день собирались отправиться в отпуск в Турцию. – Иначе я от тебя уйду».

– А ведь я видел его еще после того раза, – сказал Ингве. – Летом прошлого года, когда я был в Кристиансанне с Бендиком и Атле. Он сидел на скамейке перед киоском, – ну, знаешь, возле Рюндинга, а мы как раз проезжали мимо. «Шельмоватый он у вас, как погляжу», – сказал Бендик, когда его увидел. И был вообще-то прав.

– Бедный папа, – сказал я.

Ингве посмотрел на меня.

– Вот уж кого бы жалеть, но только не его, – сказал он.

– Знаю. Но ты же понимаешь, о чем я.

Он не ответил. Молчание, которое в первые секунды было натянутым, стало спокойным. Я смотрел на придорожный пейзаж: в этой открытой всем ветрам местности природа была скудной, сказывалась близость моря. Разбросанные там и сям строения: то одинокий крашеный суриком сарай, то беленый жилой дом, то среди поля трактор с прицепным комбайном. Старая машина без колес, стоящая на дворе, желтый мяч, занесенный ветром в кусты, пасущиеся на откосе овцы, поезд, медленно проезжающий по насыпи метрах в ста от шоссе.

Что отношения с отцом у нас складывались по-разному, я догадывался давно. Различия были невелики, но, пожалуй, знаменательны. Откуда я это знал? Одно время папа сблизился со мной, я хорошо помню, это было в год, когда мама училась в Осло на курсах повышения квалификации и проходила практику в Модуме, а мы с отцом остались дома вдвоем. Казалось, он потерял надежду добиться чего-то с Ингве, которому уже исполнилось четырнадцать лет, но со мной еще на что-то рассчитывал. Во всяком случае, я должен был каждый день сидеть с ним на кухне, чтобы составить ему компанию, пока он готовил обед. Я сидел на стуле, а он стоял у плиты, жарил что-то и расспрашивал меня о разных вещах. За что меня похвалила учительница, что мы проходили на уроке английского, что я собираюсь делать после обеда, знаю ли я, какие английские команды играют в субботнем матче. Я отвечал односложно и только ерзал на стуле. В ту же зиму он ходил со мной кататься на лыжах. Ингве мог делать, что ему заблагорассудится, от него требовалось только сказать, куда он идет, и возвращаться домой в половине десятого. Помнится, я ему завидовал. Это продолжалось дольше чем год, пока мама отсутствовала, потому что и на следующую осень папа с утра брал меня с собой на рыбалку, мы вставали в шесть, за окном было темно, как в колодце, и страшно холодно, особенно в море. Я мерз и думал только, как бы поскорей вернуться домой, но тут командовал папа, он был главный, с ним бесполезно было спорить, и никакое нытье на него не действовало, так что приходилось терпеть. Через два часа мы возвращались домой, как раз вовремя, чтобы я успел на школьный автобус. Я ненавидел эти рыбалки, на море всегда было зверски холодно, я промерзал до костей, а ведь это мне приходилось вытаскивать кухтыли и вытягивать сети, папа управлял лодкой, а если мне не удавалось достать кухтыль, он ругал меня, так что там в Трумёйе скорее было правилом, чем исключением, когда я в осенней тьме со слезами пытался поймать болтающийся в воде чертов кухтыль, а папа подгребал то вперед, то назад, сверкая на меня бешеными глазами. Но я знаю, что он делал это ради меня и никогда не делал того же для Ингве.