Андрей Битов - Оглашенные

Признаться, я онемел.

— Чинил утюг…

И впрямь, тот ожог не мог быть таким свежим…

— Сейчас… — сказал он неопределенно. — Сейчас, — сказал он, разливая по первой и концентрируясь.

И по второй мы успели выпить, пока закипал чифирок.

— Нашел! — И он ласково поскреб под рубашкой, где сердце, своей ужасной рукою. — Нашел… — И он ласково взглянул на окружающую действительность, будто она превратилась в котеночка. — Все-то ты перебиваешь, ни разу мне не удалось высказаться тебе до конца… Бедное, бедное!.. Как оно выворачивается наизнанку! и ради кого? И что предложим мы ему, кроме непрерывной, задыхающейся работы… Четыре камеры. Все время переводят из одной в другую. Ни секунды сна. И смерть в каждом пульсе, и счет ей… Счет каждой секунде, чуть чаще, чем она пройдет. Оно быстрее времени — сердце! Как мало ему осталось добежать… Оно рвет финишную ленту! рекорд! овация! И нет тебя. Не ты бежал — ты только думал, что бежишь… Оно бежало! Оно и прибежало, а не ты. Что же это ты так жалеешь себя? Его, его пожалей!

И он опять налил себе одному.

— Не ты ли, доктор, цитировал мне от Фомы… Пока не станут… Странно все это звучало из твоих уст — будто парадокс какой: внутреннее — внешним, мужчина женщиной, жизнь смертью и наоборот… Ничего странного! Это всего лишь описание сердца. Всего лишь… скажешь тоже! Как оно, бедное, бьется… Слышишь, бьется? Бьется — вот и слышишь. Вот и вся музыка. Музыка — потом. Остальное — молчание. Пауза. Пропасть. Космос. Сердце не бьется, а — останавливается. Летит в бездну, умирает, обмирает в нем каждая секунда. И ты еще рассуждал мне о часах!.. Сердце единственное измеряет время в природе. Видел шатун у паровоза? Думаешь, он колесо крутит?.. Обыкновенное техническое жульничество! Потому что к нему такая маленькая, хиленькая, застенчивая тяга присобачена, чтобы никто не заметил, что не сам шатун… Она, тягочка эта, его поддергивает, чтобы сдвинулся с мертвой точки, и паровоз — едет, важный, толстый, пыхтит, делает вид, что сам, думает, что это он. Сердце — вот главный замок! На него замкнуто все: и Вселенная с ее дырами, парсеками и карликами, и Земля этой Вселенной, и ее жизнь на ней, с ее амебой и человеком… И на человека навешен этот замок! Что есть менее искусственное, чем сердце с его желудочками, предсердиями, клапанами и аортами? Оно все придумано. Кем?! Вот кровь моя, и вот плоть моя… Вечный инфаркт! вечно прорванная и зарастающая мембрана… Сердце — вот девственность! Целомудрие! Это Он взорвал себя — для каждого!.. Пожалей его. Бога не сэкономишь… Просто пожалей. Оно неисправимо, сердце!..

Я слишком поторопился выразить свое согласие и восхищение. Как же он возмутился!..

— Через легкие, говоришь?.. Через ВСЁ!! А что ты вдыхаешь? Это ты полагаешь, что воздух… А я говорю тебе, не в легких обогащается кровь, а в сердце. И с этим обогащением поступает она сюда. — И он с презрением постучал по лбу. — В самое общее, в самое отхожее наше место. Котелок у каждого есть как вещь. Голова и яйца — это у нас снаружи, сердце же есть внутри ! Оно заточено2 в нас, как в тюрьму. Оттого мысли у всех одни, а сердца одиноки. Космические аппараты, пролетающие тьму плоти… Сердца разлучены, а не мысли. Мысль есть самая поверхностная вещь, и она никогда не коснется сути. Мозг не поет и не пляшет, он не плачет и не радуется, этот студень. Что мы носимся с этой миской каши? Это именно мозг ни разу не пожалел сердца, самодовольно полагая, что оно ему служит. Все, видите ли, ему подчинено, значит, все его и обслуживает. А потом, раз все его обслуживает, значит, все ему и подвластно. А потом, раз все ему подвластно, значит, он все может. А раз он все может, давай, говорит, сделаем искусственное сердце! Построили министерство, размером с Белый дом: ведомство правого желудочка, департамент левого предсердия… Подключили к нему умирающего человека: давай, говорят, живи! А я: не хочу! Сердится мозг на человека: чего, мол, не хочешь? мы же всем тебя обеспечили, снабжение по высшему разряду, что, тебе мало? Сердца, говоришь, не хватает?.. Занялись усовершенствованием: по линии перераспределения функций отделов и сокращения штатов. Значительно продвинулись: вместо микрорайона сердце разместилось в одном квартале — тут пришел совсем умный человек, обвинил докторов, не без оснований, в тупости. Архаики вы, говорит. Зачем, говорит, вы природу пытаетесь копировать — никогда это у вас не получится; давайте исходить из чисто технических параметров. Поймали для начала теленка; вставили ему электромоторчик… Знаешь, он — жил! Кровь нормально циркулировала. Снабжала всем что положено. И знаешь, чего не хватило? Остановки! Кровь снабжала, но не оповещала о жизни и смерти. У теленка не было пульса! Счет времени был потерян. Теленок сдох, а не умер. Ибо каждый удар его… Вот битва! Боже! за что ты бьешься?.. Господи! — воскликнул он. — Как же ВСЕ хорошо!

— Что хорошего? — изумился я, снова увидев танки.

— А погодка. Праздник. Преображение как-никак.

— «Шестое августа по-старому…» А я и забыл!

— Ты что, не церковничаешь больше?

— А я и не церковничал!.. — обиделся я.

— А я сегодня, первое дело, к храму побежал…

— Ты?

— Там у сторожа похмелиться можно. Смотрю, кровать…

— Ты — вечен! Ты — Феникс! Слава богу… И ты, конечно, знаешь, что будет?

— Что будет… А ни… не будет! Слава Богу и будет. Великий Праздник.

— Я не о том… Я о них…

— Эти-то? — Он даже не посмотрел на танки. — Металлолом. Да ты не на них — ты туда взгляни!

И ложечкой, которой помешивал чифирок, не глядя, он ткнул куда-то вверх.

Сначала мне показалось… Но потом: нет, думаю… Я еще раз посмотрел вниз, на танки, а потом вверх, на небо. Нет, не может быть! Однако…

И видел я воинство в воздухе…

Опершись на раскаленные добела копья, как на лопаты, в ватниках на белые крылья, в небе подремывали ангелы. Их обрусевшие дюреровские лица были просторны, как поля, иссеченные молниями и разглаженные необсуждаемостью ратного труда. Их набрякшие кулаки молотобойцев, выкованные вместе с оружием, внушали доверие, как и лица… Легко стало мне на душе, нетрудно: это их ногти проросли сквозь кисти, это их приковали веригами за облака, это к их крыльям пристал, как куриный помет, небесный мусор русских деревень, прикидываясь патиной: избы, заборы, проселки, колодцы, развалины храмов и тракторов… Сон ангелов был тяжел и чуток, как их крылья. Они вздрагивали и всхрапывали, как кони, и наш костерок тогда слегка колыхался от их дыхания, а дымок вытягивался к ним, и тогда казалось, что это ангелы пахнут пожаром своей неустанной битвы. Боже, как же Ты терпим к нам и суров к ним!

— Господи, помоги им!