Андрей Битов - Оглашенные

Именно тогда все произошло. Он порывался на тот берег с ящиком продуктов, кормить обезьян. Павел Петрович учил блевать доктора Д., Валерий Гививович обнимал Миллион Помидоров… А у меня в глазах стояла пылающая башня, из всех дыр которой вырывался огонь, и была эта башня — гостиница «Абхазия». Рукописи замечательно горят, и пожар начинается с рукописи! Особенно когда вокруг нее такая большая фанера…

На обратном пути Павел Петрович еще что-то доплетал об опустившемся Боге. Что поскольку мы не исполнили назначения, а Он уже дал нам свободу выбора, то Он

уже не в силах ни вмешаться, ни поправить, но и не снимает с себя ответственности. Он послал нам Сына своего, и мы не поняли, мы отчислили Ему небеса и храмы, а сами продолжали. И Ему ничего не оставалось, как разделить нашу участь, спуститься к нам и раствориться в нас. В этом смысле Он среди нас. И может даже, один из нас. И мы никогда не знаем, с кем имеем дело, при встрече с каждым человеком — не исключено, что с Ним…

А я понимал, что все кончено, что сгорела не просто гостиница и не просто рукопись, а живые души… Империя кончилась, история кончилась, жизнь кончилась — дальше все равно что. Все равно, в какой последовательности будут разлетаться головешки и обломки и с какой скоростью.

Как-то все стало слишком ясно, про будущее.

Безразлично. Безразлично, что теперь будет. Потому что того, что было, уже не будет никогда. Когда исчезает то, что было, вместе с ним исчезает и то, что будет, потому что в том, что будет, не будет содержаться и атома от того, что было. Тебя не будет. Какая разница.

И когда я наконец увидел первый танк, и когда я увидел догорающую «Абхазию», когда я уперся в этот бронебархан, и когда жар пожара остановил меня, то ли песок попал в глаза, то ли дым, — но мне стало настолько все равно, настолько не жаль себя, что я заплакал.

— А ты, браток, жаден… — услышал я обрыдлый голос.

— Ты только что сказал: тщеславен! — возмутился я.

— Сам сказал. Так что не труда тебе жаль. Когда ты трудился? Тебе лотерейного билета жаль. Который мог бы наконец выпасть. А вдруг, чего не бывает… вдруг наконец получилось? А вдруг не бывает. Кстати, ты злоупотребляешь этим словечком — вдруг.

О, он умел меня завести!.. Я и завелся с пол-оборота.

— Пидер гнойный! Кто ты такой, чтобы мне это говорить!

— Фи-и! Интеллигентный считается человек, интеллектуал…

Сколько яда вложил он в один корень…

— Это я-то интеллектуал! — возмутился я, прямо как он.

— Но не я же… — царственно парировал он.

Тут крыть было нечем.

— И потом, — обиженно и самодовольно сказал он. — Сам посуди, какой же я голубой?..

— Это я сказал или ты сказал? По-твоему, интеллектуал — так и гомосексуалист?

— А что, это не синонимы?

— Знаешь слово синоним ?..

Он рассмеялся.

— Кто скажет, что сгорело в Александрийской библиотеке? Множество ли шедевров? Может, это Булгаков ее спалил, чтобы фразочку свою пресловутую произнести? Так ли уж хорош был вне цитат Гераклит? Гоголь… Сгорают непременно шедевры. Так нам легче. Как неудобно без пожара! надо целыми чемоданами рукописи терять, как Хемингуэй… Так вот что я тебе скажу: у тебя сейчас непременно шедевр горит! «Живые души»! Что — «Солдаты Империи»… Я бы тебе советовал переименовать сочинение! Я бы этой версии придерживался. Еще лучше было бы тебе самому вместе с ним сгореть. Счастливейший финал! Сразу гением станешь. Миф — славная реклама. Читать тебя начнут, вычитывать, что сгорело, неосуществленные возможности… Кто скажет, что они не грандиозны? За собой надо застолбить как раз возможности, а не тексты. Быть лучше других — слишком мало и долго. Куда легче получить враз то, что тебе не принадлежит. Гибель — и сразу все будущее, целиком. И не надо в петлю лезть, стреляться, жечь шедевры и терять чемоданы… Это уже не твоя забота и работа — они оплачут и оплатят: им же тоже надо как-нибудь быть. Они поработают ! За тебя, между прочим. Ты им только предоставь. Уступи. Отойди. Что это ты, все есть и есть? Сделай их вдовой, ну сделай! Пусть трахается на твоей могиле с могильщиком… это ли не признание! Признание это и есть; слава. Тут не царь, не общество — рок, стихия! Получше соавтор. Так нет… Пьяные ничтожества лезут под трактор, великий — никогда! Слабо?

Я рванулся в огонь, с тем чтобы он меня остановил, и он меня остановил:

— Соавтор — трактор — рифма?

— Как хочешь… — убитый, сказал я. — Лучше — провокатор. Правда, что ни один из них в несчастном случае не погиб?

— Не востребованы судьбой. Оттого они ее и преувеличивали…

— Сейчас мой текст горит — это не преувеличение.

— Как ты думаешь, крысы и кошки успели сбежать?

— При чем тут…

— Потому что ты будешь виновник их гибели. Может, среди них какой ихний Коперник был…

— Не Коперник, а Джордано Бруно.

— Лазо… какая разница. Тебя и люди меньше твоей рукописи занимают.

— А что, кто-нибудь погиб?

— Ни один из них не сгорел, успокойся.

— Откуда ты знаешь?

— Да так. Наблюдаю жизнь. Имею информацию. Один только человек может еще сгореть в этом историческом пожаре…

— Только не ты.

— Опять же заметь, я — хам, а хамишь всегда только ты. Причем всегда мне. Хама ты побоишься.

— Да не боюсь я тебя!

— Что это ты так всегда боишься быть заподозренным? Гордись: ты не слабый пожар раздул — хоть и не мировой. Гоголь, когда учинил кремацию своим мертвым душам, окончательно замерз, а не согрелся.

— Он сам сгорел, как живая душа.

— Ты думаешь?

— Ничего я не думаю. Это у меня роман сгорел.

— Детище?

— Вот именно!

— Любимое?

— Ты этого не понимаешь.

— Того я не понимаю, этого… Сам ты что понимаешь! Ты хоть раз о ком подумал? понял кого? Ты называешь меня он, а себя Я… Это справедливо? Как водку пить, так вместе, а как блевать, так мне? Что ж тут такого удивительного, что мне все равно… Да гори роман твой синим пламенем! это справедливо. Пусть будет по-твоему: это ты его написал, а не я. Так мне и дела нет. Ваши заботы, господин учитель.

— Так писал бы… мастер старинного анекдота!

— Я писать не умею, — голос его прозвучал неожиданно мягко.

— Неужто? Наконец-то. Признался.

— Я не в твоем смысле. Не в писательском. Я расписаться не могу.

— Врешь!

Но я знал, что на этот раз он не врет.

— Ну так иначе помогал как-нибудь. Наблюдал бы… Запоминал. Раз ты такой наблюдательный… Книжку какую про обезьян прочел да пересказал…

— Я читать не умею.

— И это? Однако ты по-своему последователен.

— Да, — сказал он самодовольно, — характер — это моя прерогатива.

— Прерогатива… Откуда ты слов таких нахватался? Как старых анекдотов…