Валерий Попов - Через Лету обратно (Запоздалый шестидесятник) [журнальный вариант]

…Тем более можно еще добавлять — а я что же? Год литературы стоит на дворе, а я ни ухом ни рылом. Позвонил!

И выросли крылья. Причем — железные.

…В Мурманск я, правда, не долетел. Повисев часа полтора над Мурманском, мы вдруг услышали голос пилота:

— К сожалению, по погодным условиям Мурманск не принимает! Летим обратно!

Мы сели в Пулково и полночи ждали, когда снова объявят вылет. Рядом сидели, переговариваясь, мои спутники. И вдруг я стал чувствовать, что досада и усталость, вместо того чтобы расти и замучить меня вконец, почему-то исчезают, заменяются спокойствием и даже какой-то радостью — и все дело в них, в моих спутниках. Никто из них не унывал, не бегал скандалить, размахивать какими-то корочками, дающими какие-то особые права. Все вели с себя с достоинством, спокойно и весело, никто даже мысли не допускал, что этот мелкий эпизод стоит того, чтобы портить настроение. «Может, северная закалка? — подумал я. — Какие же молодцы!» Я и сам наполнялся силою и уверенностью. Кто чего-то такое говорит, будто народ у нас — так себе? На самом деле — замечателен он!

Вместо Мурманска я поехал в Мончегорск, но на этот раз уже поездом. Ехали сутки. Тяжело? Отлично! Моими попутчиками в купе были трое мужчин, и я снова был поражен их спокойной уверенностью, добродушием, открытостью. Самый приветливый и предупредительный оказался главным врачом областной психиатрической клиники в городе Апатиты. Трудные характеры его пациентов, мне показалось, никак не повлияли на его собственный характер, скорее, наоборот, — я думаю, его добродушие им помогло.

Второй, с холеной седой бородкой, оказался специалистом по специфическим заболеваниям этих мест: климат, долгая полярная ночь, вредные производства (чего только ни добывают там, рискуя здоровьем!). Но разговаривал он просто, ужасами не пугал: «Все под контролем!» Больше он рассказывал о полезном и приятном сотрудничестве с норвежцами и шведами: «Сажусь в машину — и в тот же день там».

Третий, самый молодой в купе, был бригадиром сварщиков-трубоукладчиков, он вел себя бурно, многое злило его в предстоящей работе, и то была скорее дотошность, желание исправить, а уж никак не бросить.

Но главное, что разволновало меня, — их восторг после посещения Петербурга: какая воспитанная молодежь, какие приветливые официанты! Пришлось мне оправдывать высокие оценки моих попутчиков, я старался как мог и приехал, я надеюсь, в несколько лучшем виде, чем был до этого. Я видел жизнь многих стран, и что-то мне мерещится, что наша жизнь — самая позитивная.

Потом мы с почетной делегацией и международными журналистами на маленьком самолетике летели на открытие гигантского комбината и дружно выпивали. Возможно, что из-за этого как раз мы попали в зону жестокой турбулентности. Сперва все старались держаться, потом, когда вдруг самолет заскользил вниз, начались крики. И только в хвосте, где сидела наша компания, стоял хохот.

— Не боись! — кричал лысый хирург. — Если кому чего оторвет — пришью!

И когда самолет, сильно тряхнув нас, все-таки сел и в салоне страшно запахло жженой резиной, молодая толстая женщина (из деревни, как она говорила нам), нюхнув, сказала вдруг:

— У пилота галоши сгорели!

Первыми после нас захохотали наши друзья-белорусы, потом другие народы заинтересовались причиною нашего веселья, и фраза, переведенная с русского на немецкий, английский, китайский и японский, прокатилась волной хохота от хвоста к носу. Живем!

И что приятно еще — времена года! Несмотря на все трудности, они существуют!

Если в Мончегорске я был еще в полярную ночь, то, подлетая к Нижневартовску, увидал с самолета бескрайний, как море, весенний разлив Оби. Везде слушатели были хороши. В Вышнем Волочке слегка дремлющий мужчина, когда я, рассказывая о фабуле книги «Жизнь удалась!», упомянул о том, как герой провалился ночью под лед, а вылез живой и даже сухой, потому что воду из-подо льда откачали, он подтвердил: «Точно! Такой случай был — с Петькой Железняковым из нашей бригады!» Так что я — реалист.

А в Иркутске была жуткая жара, всюду валялись скатавшиеся, с семенами внутри шарики тополиного пуха, и от них (или от жары) все тело чесалось. На улицу лучше не выходить. И вдруг — огромный, с купеческим размахом драматический театр оказался заполнен читателями до последнего яруса. Да!.. Есть еще жизнь. Особенно — в провинции.

И только Римму, хотя я все время надеялся, не встретил нигде! А без нее жизнь несъедобна, суха, как шарики тополиного пуха.

И уже к осени, не сдержавшись, позвонил. Встретились в ресторане «Вкусное Средиземноморье» — самом элегантном у нас сейчас.

Появилась.

— Ну что, нехороший ты мой?

— О! А ты что — в очках?

— Для понту! — захохотала она. Вынула телефончик. — Извини, три агентства от меня срочно месседжей ждут.

— Чего-о?

— Месседжей!

— А. А мне послышалось — месячных.

— Не дождутся! — захохотала она.

— Тут конгресс один начинается, невдалеке. Может, заглянем?

— М-м-м… Ну… давай!

И я был счастлив… Но недолго. В ресепшене отеля сказали:

— На Попова ничего нет!

— Как? Я же звонил!

— Нет. Ничего не заказано.

— Но конгресс же — по Серафимовичу?

— Может быть. Но это нас совершенно не касается!

Тщетно я доказывал им, что настоящая фамилия Серафимовича и есть — Попов. Не сработало.

— На Серафимовича у нас тоже ничего нет! — гордо сказала дежурная.

Римма, положив нога на ногу, утопала в диване… И все это теперь — не мое?

— Ну что, сокол ты мой неясный? Теряешь хватку?

— Ты уверена? — спросил я. — Ты чего-нибудь хочешь? — и достал ноутбук.

— В Париж хочу!

— Сейчас сделаем.

Застучал клавишами. Дело в том, что в Париже на настоящий момент никто не ждал меня. А уж тем более — нас. И даже не догадывался. Так что должен образоваться… филигранный Париж! Требующий большой точности в подготовке. Конечно, некоторые наметки у меня имелись. Странно бы было прожить жизнь и ничего не иметь.

Письмо первое

…Париж всегда был в нашем сознании городом счастья — и при встрече эту репутацию подтверждал. Роскошью, сиянием улиц, элегантностью и приветливостью прохожих он поразил меня в первый раз в восьмидесятые годы, особенно потому, что у нас тогда было неприветливо и хмуро. Советских туристов возили на красивых автобусах, Париж был городом уютных отелей, великолепной кухни и гениальной живописи. А каким же еще ему быть?! Волшебные голоса Монтана, Азнавура, Дассена все чаще уносили нашу душу туда.

Он все больше становился любимым городом, особенно когда приютил многих наших подпольных художников, бывших изгоев, с которыми мы у нас пили портвейн в мрачных подвалах, — Париж поселил их в красивых мастерских, оборудованных на месте прежнего рынка, «чрева Парижа», накормил их, напоил, прославил — теперь мы, приезжая к ним гости, отмечали в престижнейших галереях открытие их выставок, чокаясь шампанским «Клико» и закусывая устрицами. Победа! Мы стали гражданами вольного мира! И он признал нас — читал наши книги, покупал картины, и любимей всех был первый город вольного мира — Париж! Помню, как я, счастливый, пьяный и молодой, шел по Елисейским полям!