Валерий Попов - Через Лету обратно (Запоздалый шестидесятник) [журнальный вариант]

Появлялась за полночь!

— Ой, я так устала сегодня! — томно стонала.

Я тебе покажу «устала»! Застонешь у меня!

В общем, вел такую жизнь дикаря, изгоя общества типа Маугли. Наблюдал из-за всяческих преград, например из-за зарослей лиан в зимних садах, как она там, айфончиком своим сверкая, что-то им показывает. Дикое оживление! Покойника с холмом в простыне? Боюсь, что не только. Молодежь обучает, как надо чушить и чморить? Радостно хохотали. Похоже, жанры эти им давно по душе. То и творят. Это нам — писать какую-нибудь повесть год, потом год, чтобы напечатать… еще через год появится рецензия. А тут — чпок! И ты уже все сказал! Плохое, хорошее — неважно. Лучше, конечно, мерзкое что-нибудь: быстрее расходится!

Главное, что их всех привлекало именно к ней, — фиолетовый бейдж, который выдавался лишь высшему руководству. Кто она? Никто ее раньше не примечал, да и по возрасту — чуть за тридцать. И — абсолютная уверенность!.. Может, «оттуда»? Откуда «оттуда», это неважно.

При этом, фактически не будучи никем, на самом-то деле могла себе позволить такое… что всех оторопь брала: «Неужели уже — можно? Если уж такое себе позволяет она, явно не из простых, значит — веяние? Ренессанс! Фактически прорыв?» Слышал урывками, когда она с толпой почитателей переходила из зала в зал, смелые выказывания ее… — о смелости их она, возможно, даже и не догадывалась. Или просто не боялась? А чего ей терять?

— …А что тут происходит, вообще? Мы что, материться боимся?

Немая сцена!.. Потом аплодисменты!

Соблазняла мальца на виду у всех:

— Мы что, об этом деле и говорить не можем? Мы что, в электронном виде уже?

Радостный смех. «Свобода на баррикадах»! Делакруа — отдыхает! Не хватало Римме только голой груди, как у той. Но и так все бежали за ней. Вспомнил, как бомжи вдохновенно за ней шагали по пустырю у Балтийского, так теперь и элита струилась. Вот так!

Обещал, что сделаю ее, — и сделал! Кем? Ну это уж она выбрала сама, по потребности времени! Как все!

Я тоже еще пытался самореализоваться — не без поддержки Гуни на одно крупное совещание проник.

— Это со мной! — небрежно Гуня изрек.

Но все, кто там был, искренне мне обрадовались:

— Где же вы были? Не заболели? Мы все вас так ждали, вы всегда так интересно выступаете тут!.. Что за странный пропуск на вас? Видим впервые! Где вы такой достали?

— Достал. Ну ладно, попробую выступить… если дадут.

— Кто ж вам — не даст?

— А кто даст?

Хорошо здесь. Но душно. Меня мотало уже. Все дни бесприютный болтался, голодный, по всяким подсобкам, подглядывал в щель, ночами — пытался реабилитироваться. Устал. Все как-то призрачно. Круглые столы? Какие же они круглые, если сильно растянутые? Доклады в сорок минут. На круглый стол, посвященный национальным проблемам, оказывается, попал. Всё уже перед глазами плыло. Таблицы. Расчеты. Выкладки. Сколько мигрантов законных, сколько незаконных. Сколько среди них здоровых, сколько больных. А какое-нибудь «свое слово» услышу тут? Интересную подметил закономерность: чем мрачнее доклады, там сам человек богаче живет. И уважают его за смелость. А в чем смелость его? Предлагает что-то? Надо свое что-то сказать, а не переписывать. А где наш-то вклад? Голая статистика! Нервы уже мои как нитки. Гуня в президиуме сидел. Обычно он на сборищах таких лишь электронное обеспечение делал, но постепенно подрос. Потому что главные тут — они! Бейджи они выдают, назначая, кто кто. И себя не обидят.

— Десять минут тебе! — строго мне Гуня сказал.

— А всем по сорок?

Указал молча на мой бейдж.

— Давай! Время пошло. Только не надо тут рассказывать, как добрый дядя охранник под дулом тебя в издательство вел! — это он громко сказал.

Некоторые хохотнули. Гадости любят. Да с политическим душком! Ножку подставил. И сюжет открыл, который я для «вечной жизни» берег.

— Три минуты уже прошло!

Две из которых занял он сам.

— Три с половиной!

Прям как на скачках!

— Тема, значит, национальное согласие?

— А ты что же — не готовился?

А он мне сказал?!

— Может, не выступать тебе?

Боится за меня? Не надо. Сцена хоть и невысокая, но надо влезать…

— У тебя шнурок развязался! — съязвил он.

Ладно. Не отвлекаемся!

…О, как я любил Ташкент! Больше всех городов на свете. Помню, как в первый раз я вышел на трап самолета, и лицо обожгло печным жаром, и я вместо того, чтобы закрыться ладонью, стоял и грелся и чувствовал радостно: я здесь уже был!

Отец рассказывал, что они жили в небольшом домике среди яблонь, слив, абрикосов. Ташкент не только спас их в голодные годы (они с матерью приехали сюда к дальнему родственнику, узбеку), но и наполнил их жизнь незабываемыми воспоминаниями. Однажды, рассказывал он, они все заболели дизентерией — мой будущий отец, его старшие сестры. Лежали в комнате, распластанные на матрацах. Было жарко, их тошнило. Окна в сад были распахнуты. А младшая их сестра, веселая и кудрявая, которую болезнь почему-то не брала, сидела у окна на абрикосовом дереве, ела мягкие желто-красные абрикосы один за другим и, смеясь, пуляла в комнату косточки. Отец вспоминал, что они тоже пытались «отстреливаться», но косточки из их ослабевших рук не долетали даже до подоконника…

Дома я не нашел и все равно был счастлив — на ярком пахучем рынке, где дружелюбные крепкие узкоглазые узбеки в халатах и тюбетейках продавали дыни, виноград, фиолетовую редьку. Лежал на помосте над арыком, сняв обувь, и пил зеленый чай, разглядывая прекрасные витиеватые строения «под старину», построенные после страшного землетрясения всей страной, в том числе и ленинградцами.

Помню, как я сумел завернуть сюда экспедицию Международного ПЕН-клуба, убедив их, что именно ташкентцы особенно нуждаются в нашей поддержке. Стоя на жаре у гостиницы, спросил моего друга, финна, вылезающего из такси:

— Ты чего это на тачках все время ездишь?

— Так такси здесь дешевле, чем у нас трамвай!

Теперь, увы, все не так. Мечтал о Ташкенте — и мечта сбылась, но как-то неожиданно.

Воображал, что они живут в раю, а они вдруг огромными семьями стали переезжать к нам! Просыпаюсь я теперь от гортанного и очень громкого женского голоса, разговаривающего по-узбекски. Женщина в белом халате и чепчике (из рабочего хода столовой), присев на корточки, разговаривает по мобильнику так громко, как они, наверно, привыкли разговаривать в степи. Но не во дворе же старинного дома в центре Петербурга! Я бывал у них в махалле, это пространство, огороженное глинобитными стенами, где живет, как правило, многочисленный клан. Теперь такой махаллей сделался наш двор, исторический (какие люди здесь жили!), прежде красивый, которым я хвастался где только мог!

Я вежливо (ленинградцы всегда славились вежливостью) обошел огромный живот нашего дворника Юсуфа. Он властно указывал, где парковаться машинам… каким-то задрипанным, явно не с нашего двора. Он снисходительно кивнул. Его царство! Неужели будет такая же вражда, как в Европе? Но ведь у них были — угнетенные, а у нас — братский Союз! В Ташкенте спасся не только отец в голодные двадцатые, но и тетка моя, вырвавшись из блокады! И все превратилось в хлам, в отходы столовой, которые носят и носят во двор и даже не понимают, что было здесь прежде, до них?