Валерий Попов - Через Лету обратно (Запоздалый шестидесятник) [журнальный вариант]

Виновато опустила головку, вздохнула.

— Слиплись как колобок! Без обеда остались.

— Так колобок и должен… укатиться от всех? — с робкой улыбкой пыталась помириться.

«Лучше ты бы катилась куда-нибудь!» — подумал я.

День еще не прошел… а больница уже раем кажется! В санитары, что ли, пойти? Если хочешь, чтобы чудо случилось, хотя бы какие-то усилия приложи! Иначе как же чуду произойти, чтобы оно на реальность походило? Сейчас главное — использовать в деле злость, не растерять ее и в приступе справедливого гнева выселить Нону в Петергоф. Легко ли это? Даже название выговаривать тяжело. Там наша дочь умерла. Каково ей ехать туда? Там теперь прописан бывший Настин бойфренд, который так и не захотел на ней жениться, хотя она его прописала. Но и такие ситуации использовать приходится. Тем более он оказался мужиком неплохим. Вот как жизнь поворачивается. Нону прокормит. Ну и денег я ей, ясно, дам. Тяжело ее отправлять? Конечно. Но если не собираться время от времени с духом и не делать того, что надо, жизнь задавит тебя. Не навсегда же ее! Притом никогда не говорю ей заранее — ни накануне, ни даже за час. Ну вот — глянул на время. Еще минут десять можно подождать.

Желая исправить свою вину, которую, впрочем, не очень и понимает, схватилась сразу за два дела — гладить и пыль вытирать. Но грязная тряпка в левой руке, а подоконник — справа. А утюг в правой руке. А доска — слева. И хотела сразу два дела начать, даже рванулась, но в результате завязалась неразъемным узлом, левая с правой переплелись, и убирать ни одну нельзя — обе тянутся к делам, но оба дела, увы, недоступны. Стоит, как тысячерукий Шива (хотя рук всего две, но для нее многовато), с видом крайнего умственного напряжения на лице. Тряпка свисает, как белый флаг… но даже белый флаг у нее грязный, и, как ни странно, это смешит. Сейчас ее надо как-то «развязать», освободить руки — отнял и тряпку у нее, и утюг. «Ф-фу!» — с облегчением вздохнула, утерла пот. «Поработала!» Руки наконец у нее нормально повисли, в привычном безделье.

— Отдыхай! — сказал ей.

Но чем же ее еще занять, раз я дал нам с ней десять минут? Жалко ее, конечно, ужасно! Но, во-первых, я уже ее описал во многих книгах. И если быть только с ней, то ничего больше не напишешь.

— Посмотри на градусник. Да нет, за окном!

Начал прикидывать уже, как ее одеть. Как куколку ее одеваю! В смысле — все сам.

Стала усиленно делать вид, что пытается рассмотреть градусы на термометре сквозь два стекла. Наморщила лобик. Потом от напряжения даже пукнула. Я рассмеялся. Но если вы думаете, что она действительно что-то пытается сделать, то вы глубоко ошибаетесь. Никогда! Всегда — отдыхает. А если изображает, будто что-то делает, то только в форме пародии, иногда очень смешной, на этом и держится. Поэтому я даже скучаю без нее. Но не дай бог она действительно что-то возьмется делать. Костей не соберешь. Вот такая идиллия.

— Понятно, — сказал. — Значит, градусник ничего не показывает.

— Ну почему, Венчик? — даже обиделась. — Я смотрю.

— Ладно. Посмотри лучше холодильник, что там съедобное есть. Не считая «колобка».

— Открыла, Венчик! — радостно доложила.

— Молодец. Теперь посмотри внимательно, что там можно пожрать.

Минут пять доносилось лишь громкое шуршание.

— Ну что ты шуршишь? — сорвался я.

— Я ищу!

— Когда ищут, находят. А ты просто шуршишь!

Ну вот, набрал, кажется, необходимую злость.

— Ну вот же! — вытащила наконец, торжествуя, обглодок сыра. — Будем обедать?

— Нет. Это тебе в дорогу.

Ее резко выдвинутая вперед челюсть задрожала.

— В какую дорогу, Веча?

— Я сегодня уезжаю… В Москву. А ты — в Петергоф!

— К Вадьке?! — воскликнула она.

Я кивнул.

— А здесь я не могу остаться? А, Веч?

Я покачал головой:

— Ты ж сама знаешь. Ты тут такое наворотишь!

— Что я наворочу, Веч?

— Ладно. Вставай. Пойдем, я тебя одену.

Со скрипом открыл шкаф. Тоже — проблема. Много тут у нее купленного мной в секонд-хенде. Но из Петергофа всегда приезжает вся в дырах. Причем обугленных! Курит, видимо, лежа. И все это не волнует ее! Только почему-то меня. Одеть ее сразу в дырявое? Полшкафа уж такого. Это было бы логично. Но неудобно как-то. Все-таки жена председателя Союза писателей. Но кого она там встретит? Никого. Да и вообще ей уже некого встретить! Никого уже нет у нее, кроме меня!

— Прожженная ты! — я ей говорю,показывая дыры.

Все эти страдания мы, конечно, испытываем, но временно отодвигаем. Иначе не выжить. Надеваем дырявое — ей самой это как-то все равно.

— На вот. Надень.

Ноги-руки ее дрожат — помогаю натягивать. Но пока мне хватает сил совершать это зверство, до той поры что-то еще будет происходить дельное в моей жизни, а если уж все силы безраздельно отдавать ей — вскоре нам останется только шаркать и шамкать, и уже поддерживать друг друга неоткуда будет взять сил. А пока что!..

— На вот боты. Надевай!

— Спасибо, Веча.

И главное, уже почти успокоилась. Счастливый характер! Со склонностью, правда, к убийству ближних. И самоубийству. Зачастую открывает, забыв поджечь, газ. Но, разумеется, неумышленно.

— А когда ты вернешься, Веча?

— Не бойся, вернусь. Все сделаю — и вернусь!

Что-то, наверное, сделаю.

— А когда же?

— Через двенадцать дней. Сразу позвоню. На вот деньги тебе. Не потеряй!

— А Вадька знает, что я приеду?

— Знает, знает! Ну, давай.

Звонко целуемся.

Шаркая, уходит по лестнице.

— Помаши мне в окошко!

— Хорошо, Веча! — гулко доносится.

Вбежав в комнату, приникаю к стеклу. Что так долго ее нет-то?!

Гулко бьет нижняя дверь. И вот — она идет, согнувшись, шаркая ботами. И вдруг лицо ее озаряется счастливой улыбкой. Она поворачивается, ищет меня в окне. Не в том, дура! Дребезжу стеклом. Глаза ее ищут. Нашла наконец! Полное счастье! Машет ладошкой, сняв варежку. Потом устает. И, кивнув пару раз головой, почти довольная, уходит.

Уф! Когда-то я не найду уже сил сделать это — и жизнь наша захлопнется.

Приму хоть ванну, расслаблюсь… Открыл дверь — застонал! Только что тут был рай! И вот! Потолок, пластмассовыми полосами обитый, провис и — черные капли. Потоп! Не будет уже покоя!

…Все? Кончена жизнь? Помню, каким счастьем было переехать сюда, в центр Петербурга! Сбросив вещи, кинулся на Дворцовую, прыгал, размахивал руками. Лучшее место на земле! Помню огромный Александрийский столп, с одной стороны еще сизый от инея, с другой стороны уже нагретый утренним солнцем — иней таял, парил. Вернулся в мой — теперь уже мой! — дом… И что с ним стало теперь? Как ни прячься от «сырости», она достанет тебя. И вот — итог! Поставил надежный замок, так она просочилась через потолок, в самом буквальном смысле: он сначала набух, провис, потом рухнул вместе с водой. К счастью — и тут бывает счастье, — произошло это только в ванной и потолок рухнул не кирпичный, а пластмассовый, навесной. Но зато второй раз!