Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [Сборник]

Вскоре после истории с акрилом Валера съехал.

Помню, раздался звонок. Я открыл — и стоял Валера: с кадкой и пальмой в ней. Растение это я знал: лопух этот стоял в коридоре у них и выглядел тускло.

— Держи!

Я, подчиняясь, взял — и держал.

— Передаешь пальму первенства?

— Да.

— А когда вернешься?

— ...Когда рак свистнет!

Валера любил такое произносить, кратко и веско.

— Это значит что?

— ...Никогда.

— Как? — вскричал я.

На нем все держалось тут. И не только техника, но — и дух!

— А ты что, — усмехнулся он. — Можешь еще жить в этом сюре?

Понял его. Просачивалось тут, что нечто с нашим домом творится, что некто мохнатую лапу на него наложил. Мы-то долгие годы думали, что владеем квартирами, и вдруг выяснилось, что у дома — владелец. И владелец — чудит. И главное его чудачество в том, чтобы убрать нас отсюда. Такие места! Лучшие в мире!.. И, увы, не для нас? И это уже после того, как мы пережили строительство метро?

— Поглядим еще! — пробормотал я. — А с квартирой твоей что?

— Оставил одной конторе. Пока покупателя ищут — сдавать.

И такая там пошла катавасия!

— А сам куда?

— На нашу с тобой малую родину.

— В Сяглицы?

— ...Приблизительно.

— А зачем?

— Да там один сродственник оставил мне малый бизнес.

И я с ним, увы, вскоре столкнулся!

— Ну, хоп! — произнес Валера, и мы шлепнулись ладошками.

С ним исчезла последняя надежная опора в этой жизни. Сначала в его квартире открылся хостел. Было непонятно, как там помещается столько людей. Такую давку прежде встречал только на лестнице к колокольне Нотр-Дам, где чуть не задохнулся и поклялся: больше никогда. И вдруг оказалось: всегда! Каждый день и в любое время суток — то же удушье, к вашим услугам. Потом, под дружным напором жильцов дома — иногда мы бываем и дружными — хостел выселили. И — тишина. И только вот: эти шаги!

Сначала я как-то не обращал на них внимания. Ну шаги и шаги. Потом я стал замечать что-то странное. Во-первых, они всегда. В любое время дня и ночи! И абсолютно одинаковые — быстрая пробежка из десяти гулких ударов. Небольшая пауза — и снова они. Абсолютное повторение! И опять. И опять. Проснешься — среди ночи: они. Проснешься на рассвете... стучат. Стало страшно уже: никакой логике это не поддается. Ну, скажем, какая-то дежурная... но зачем ей бегать по коридору всю ночь? Да еще на таких ударных каблуках! Неужели лишь для того, чтобы свести меня с ума? Но кому это нужно?

Говорят, «не буди лихо»... Но, увы, оно не тихо! Вымотало меня напрочь! Не трогать? Но что там? Может быть, нужна помощь? Несчастная женщина в заточении? А вдруг — новая любовь? Ясно одно: на время операции Нонну надо эвакуировать.

Разбудил ее. Как она обрадовалась!

— О, Венчик! Вернулся...

— Тебе надо уехать.

Расстроилась неимоверно:

— Ну почему, Веча? Ты только приехал — тебя столько не было. Я так ждала тебя!

Но приходится, увы, быть суровым. Знаю уже: поддайся на жалость — и будешь связан ее беспомощностью по рукам и ногам!

— «Почему, почему!» — заорал я. — Водопровод не работает! Вода не уходит. Ты не знаешь, почему? Ты акрилом все трубы забила, из-за тебя теперь внутрь надо лезть, чтобы их вычистить. Ремонт будет!

Я сел... Кто его теперь сделает? Но как версия — годится...

— А я не могу остаться? — жалобно спросила она.

— ...Нет! Ты представляешь, что тут будет твориться? Тебя только не хватало! Сама все это устроила — так потерпи.

Притом гнев мой вполне праведным был: сама виновата!.. А может, и действительно сделаю ремонт? Такое бывало уже не раз — говорил для балды, а оно вдруг случалось. Сочиняется жизнь! Порой сам не догадываюсь, что правду говорю.

Шмыгая носом, стала собираться. Точнее, шмыгала-то она, а собирать ее шмотки пришлось мне. Вот такая трогательная картина!

Обычно я отправлял ее в Петергоф, в убогую квартирку ее родителей, ради очередного дерзкого замысла, который собирался в ее отсутствие осуществить. И — были удачи, были! Но вот сейчас вдруг почувствовал: отправляю ее непонятно ради чего... ради тех ненасытных каблуков, которые и сейчас стучат «в крышу»? Может, я уже не в своем уме? Похоже на то. Знаю, это будет нечто ужасное, «верх моего падения!»... Ну и пусть! Жизнь моя уже к полному отчаянию пришла — и пусть оно (отчаяние) выстрелит в меня!

— Ну... я поехала. Венчик? — Нонна уже стояла с узелком.

— А... Да-да! Ну, давай! — чмокнул ее. — Как только...

Чуть не сказал «вернусь».

— ...Закончу ремонт — позвоню!

Проводил ее до двери. Послушно кивнув, она стала спускаться. Лестница у нас винтовая — и Нонна сразу исчезла. Я кинулся к окну. Увидев ее внизу, во дворе, стал стучать по стеклу. Она, подняв голову, рассеянно улыбаясь, искала глазами, потом, увидев меня, радостно замахала. Я отлип от стекла — и она медленно ушла.

Ну и для чего все эти страдания? Прислушался. И наверху шаги стихли... Придумал? И для чего? А вот теперь ты и должен сказать, для чего.

Серж, мой друг-филолог, когда я пожаловался ему, грубо захохотал:

— А ты что хотел? Занял квартиру Одоевцевой — вот она и бегает у тебя по потолку! Не нравится ей такая жизнь, вне ее квартиры!

— Так она ж вроде умерла?

— А кого это останавливало? Душа-то ее жива! Вселилась в чье-то молоденькое тельце, — он подмигнул, — и шастает над тобой!

— Смысл? Я ведь уже прописан тут.

— Ну вот теперь и ее пропиши! Она же теперь в соку!

— А вдруг там бордель? — Я указал наверх.

— Ну и что? — Он захохотал. — Ты не знаешь, «из какого сора растут стихи»? Хватай!

— Ты дьявол!

Он, довольный, захохотал. Кому не льстит такой чин?

— А если там... — я глянул на потолок, — мне будет... секир-башка? Я же не знаю, кто там?

— Ну тогда я точно напишу об этом в вечернюю газету.

— Хрен тебе. Я сам напишу! Буду я тебе отдавать сюжеты. И так на твердом окладе сидишь, дармоед! Что пишешь?

— Только пятнадцатый век! — произнес он самодовольно.

— Вон брюхо-то наел! А тут головы лишаешься ради строки!

А вдруг и вправду Одоевцева, прежняя жилица, что была здесь, не умерла? То есть покинула прежнюю оболочку и перенеслась, этажом выше. Ходить она уже не могла... Зато теперь компенсирует!

Близко ее не знал... Но все говорят — огонь! Знакомая моя, референтша Союза писателей Люда, навещала ее. Одоевцева пустых разговоров не вела. Времени у нее мало оставалось. Первый ее вопрос поражал конкретностью: «А скажите, Людочка: с мужчинами... часто бывает у вас?» Людмила, хоть и не из робких, смутилась. «Ну бывает... иногда!» — «А у меня — каждый день!» — сказала хозяйка, тоже слегка смутившись. Конечно, ей грустно теперь там... Когда она умерла — Люда была рядом, — в кулаке умершей оказалась зажата пуговица с мундира военного врача — который как раз ее и... Пользовал? Забыл слово! Практиковал? Пуговицу с мундира оторвала! Так что страсти — не выветрились! И бушуют еще где-то вблизи! Весь дом пронизан ими.