Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [журнальный вариант]

Приближаясь к будке уже в сумерках, я вздрогнул. На террасе — свет! Отец, значит, работает — настольная лампа отца! В прошлый год часто возвращался я поздно, в темноте, и шел на свет лампы, как на маяк, — он допоздна работал! И снова горит! Побежал. Потом остановился. Назад? Надо перед Жосом извиниться!.. Ну ладно, после. На террасу вбежал.

— Работает? — спросил отца.

— Что? А. Да. Приходил. Сделал. Сказал, более мощный предохранитель поставил.

— Сделал, Веч! — Жена, сияя, сидела с книгой на коленях.

Есть все же на свете счастье и доброта!

Пошли смотреть пробку, правда, уже в темноте.

— Отлично, да. — Я пытался с земли заглянуть под стреху. Пробка стоит! Крыльцо, правда, в руинах. Но не сразу же всё! — А это что за крест он сколотил?

— А! — Нонна засмеялась. — Это он взбирался по нему.

— Все! Пошли ужинать. Гуляем!

Включили оба нагревателя, обе плитки… Ура! Держит новый предохранитель. Ура! И жена разрумянилась.

— Все! Переворачивай картошку. Схожу…

По пути в туалет на свой жалкий жучок глянул. Ну ничего. Пусть будет. Теперь нас «высший предохранитель», как Бог, хранит. Бог сохраняет все!

Спустил штаны, приготовился к блаженству… Нет. Встал, натянул. Что-то тут не то! Странный запах. Что-то горит. Через круглое отверстие заглянул в бездну. Там все обычно. В коридоре глянул на свой жучок. Безмолвствует. Не кажет больше «фиги»: закоротили ее. Выскочил на террасу. Горим! Мало того, что горит картошка — это дело обычное у нас, — пахнет горящей пластмассой. Где-то рядом. Тройник, в который воткнуты вилки холодильника и двух плиток! Схватил его, и он у меня в руке остался, прилип горящей расплавленной массой — не отлепить! Махая, бегал под соснами, потом опустил руку в ведро. Отлеплял застывшую массу и тут увидел: из-под кровли дым идет — «высшая фига» горит, но палец не выскочил. Мистика! И от стен уже дым… или пар? А как же предохранитель? Он же не пропускать должен такой ток, прерывать! Поднял крест сколоченный, приложил к стене. Мокрый! Но вскарабкался по нему. Вывинтил пробку (старая она!), а в гнезде фольга осталась — раскаленная, светящаяся. «Мастер» жучка из фольги поставил за двести рублей. Надо вырубать все! И фольгу из гнезда выковырять скорей! Стал ручкой выковыривать — основным орудием труда своего, — но, к сожалению, она оказалась металлической. Вспышка! И — тьма!

…На крест, говорят, свалился! Когда я открыл глаза, сматериться хотел, но не вышло: какая-то ночная экскурсия стояла, смотрела на меня.

Потом я спал. Верней, спали мы. Верней, пытались заснуть. Ночью я слышал, что отец упорно карабкается на сломанное крыльцо, — обязательно там надо ему ходить в уборную: стесняется мимо нас. Вскарабкался. Потом спустился. Молодец!

А я про Жоса думал: совесть когда-то проснется у него? Проснулась неожиданно. В пять утра! Чуть задремав, я очнулся от стука. Самое время для пробуждения совести! К половине шестого она стала засыпать: удары все реже раздавались. Я вышел.

— Братский салют! — Он протянул мне руку.

— Извини. Руку тебе не могу подать… Ожог.

Потом я ехал уже к другому доктору и мобильник зазвонил. Никак не мог по новой приладиться: то правое ухо не работает, то правая рука. Ухватил все-таки левой рукой.

— Алле. Это Серж. Наслышаны о твоем подвиге у будки. Приезжай, все хотят тебя видеть. Запиши главный телефон…

Но тут запел талантливый нищий, и волшебного номера я не узнал.

— Ты чего, Веча, такой грустный?

«Из-за тебя все!» — хотел сказать. Но не сказал. Ведь это я про нее написал:

— Разогревай вчерашнюю гречу! — бодро сказал. — И брюки мои погладь!

Это я уже размечтался!

— Хорошо, Венчик! — откликнулась она.

Вскоре запахло паленым.

— Ты что там делаешь? — закричал я. — Гладишь?

— Нет. Вчерашнюю гречу разогреваю, как ты велел.

— Давай! Это, пожалуй, моя умнейшая мысль за последние годы. Ну что ты так медленно, как таракан, одурманенный дихлофосом!

Только расположился в туалете — на террасе зазвонил телефон.

Когда примчался, трубка уже висела. А Нонна стояла у плиты.

— Это ты повесила трубку?! — заорал я, замахиваясь.

Она подняла тонкие руки для защиты головы:

— Я не вешала!

— А кто? Она сама повесилась, с горя?

Захихикала.

— Просто… я поговорила уже, — объяснила она с добродушной улыбкой.

— Ладно! — махнул рукой. — А кто звонил?

— А-а, — разулыбалась она. — Фома.

— Так чего ж ты молчишь?

— А я не молчу, Веч!

— А почему так быстро?

— Злой! — улыбнулась она.

Фома, как часовщик, запускал сломанное — и немало уже предприятий в разных концах нашей родины с его рук «тикало» как часы. И, как опытный реаниматор, пропускал все плохое через себя! И говорил мне, не вдаваясь в подробности:

— То, что нас с тобой когда-то ужасало, детской сказкой покажется по сравнению с нынешним!

А он и до этого был смурной. Отец его, крупный геолог, по непонятным причинам застрелился в тайге.

И вот Фома сидел на крыльце… слава богу, уже выстроенного дома. Убигюль пока еще была здесь, строила дом, растила дочь...

Много чего повидал этот двор перед домом Фомы. Совсем недавно, казалось бы, я произнес здесь блестящий тост на шестидесятилетие Фомы, и тогда все еще было «в пределах». Сравнил его с принцем из сказки, который разбудил спящую красавицу, Геологию, после долгого летаргического сна. При этом все восхищенно посмотрели на присутствующую здесь красавицу — Убигюль, усыпанную драгоценными и полудрагоценными камнями.

— Да! — продолжил я. — Она (Геология) незаслуженно (?!) долго спала в хрустальном гробу, унизанном алмазами, топазами, кварцем, молибденом, никелем, вольфрамом, цезием, ураном и радием!

Весь список ценных ископаемых я не стал приводить — и без того раздались овации. Убигюль, надеюсь, не обиделась на «гроб»? Все же я не ее имел в виду, а Геологию… С другой стороны, мог обидеться замминистра недропользования Дувалян, который милостиво присутствовал на юбилее. Мог заявить, что это на самом деле он разбудил красавицу Геологию. Но вроде не должен: свой пост он занимает полгода, а до этого был директором банка. И Дед тут же благочинно стоял! Так что все было складно, даже сам Фома в ответном благодарственном слове среди прочих других, кто помог ему жить, вспомнил и обо мне, обозвав меня своим Пифагеттой, и уже, кстати, не первый раз. Для тех, кто не знает, поясню, что ничего оскорбительного в этом имени нет, скорее напротив. Пифагетта был спутник Колумба, сопровождавший его в кругосветном плавании, и единственный, кто все записал, без него бы Колумба, возможно, не знали. Фома в пьяном умилении не раз мне все это говорил. Порой, правда, в похмельной злобе называл меня Пофигеттой — в том смысле, что я недостаточно бурно реагирую на происходящие вокруг события, и в частности на события с ним…