Валерий Попов - Сон, похожий на жизнь [Повести и рассказы]

Может быть! — подумал я. Но как — исчезнуть?

Я закрыл глаза — перед глазными веками падали полупрозрачные кольца, похожие на тонкие срезы лука... потом стало приближаться ярко-зеленое море с двумя красными светилами над ним. Я в ужасе разлепил глаза: пусть лучше будет то, что есть!

Я пошел вдоль обрывчика — он слегка обрушивался на краю, осыпался, я испуганно отскакивал... да — инстинкты живут дольше нас.

Я шел долго, ветер буквально истерзал меня. Ну сколько можно бессмысленно идти?! — про себя вскрикивал я, но шел.

Надо же! Я застыл. Новая надежда... вот только на что?.. Вбок от разлива уходил канальчик, образованный стенами, отвесно уходящими в воду, то серыми, то багряными, то глухими, то с маленькими окошками... Ну, иди! Вихляющийся дощатый настил. Я понял, что пока я смогу идти, — это не кончится, будет... но будет ли смысл?

Эти стены, обрывающиеся прямо в воду, давно волновали меня — но почему? От чего идет волнение? Не знаю. И эта прямоугольная кирпичная башня, приучая к себе, уже не раз возникала в глубинах сна — и вот, наконец, она передо мной.

Снова захотелось в затхлость, в тесноту. Но больше никуда с хлюпающих мостков не сойти. Наклонная тьма, сверху обстриженная наклонным светом, катящиеся под ногой назад оббитые кирпичи. Вылез наверх: бесконечная стеклянная галерея с желтоватыми квадратными стеклами, высоко над городом — перехватило дыхание, — ржавые покатые крыши внизу. Под ногами хрустят острые обломки, длинная желтая галерея в конце уходит в обломанный кирпичный провал, полный тьмы и тлена.

Я с отчаянием посмотрел на пустой город внизу, потом на дыру впереди... Теперь сюда? Я вошел во тьму, остановился и затих. Ну, все? Черта с два! И тут полно жизни: шуршание щекотно осыпающихся — словно за шиворот! — струек мусора, звонкое шлепанье капель... Постепенно я различал какое-то шевеление тьмы во тьме, далеко внизу... колышущийся — на сколько этажей вниз? — квадрат почти невидимой воды. Я втянул гнилой запах... долго вспоминал его, разделял, разлепляя лепестки... надо же: самые острые впечатления оттуда неясной тенью проходят и сюда!.. Я, подпрыгивая, иду куда-то, на плече ритмичная тяжесть целого снопа цветочных корней. Белые большие цветы сухо шуршат далеко за спиной, а здесь — корни, легкий болотный запах гниения, навсегда сросшийся с ощущением ликования... за что мне — тот букет? Этого никогда уже не узнать. Только запах! Я жадно втягивал его тогда, словно надеясь втянуть его сюда, за черту, — и надо же — втянул! Запах, вызывающий счастье. И все? А чего еще надо тебе? Что более важное может остаться от жизни?

Но — вот еще:

Под высокими круглыми сводами на тонких столбах я вхожу в смутно знакомый, теплый, высокий, темный двор — бледный свет стоит только над крышей. Мне настолько тепло и уютно в этом дворе, что я ложусь на какое-то дощатое ложе у высокой черной стены. Почему-то улыбаясь, я смотрю на темный высокий дом над двором, его каменные и чугунные узоры я очень люблю. И вот теплое ночное блаженство подтверждается: на высокий балкон выходит она, я вижу ее гладкие голые ноги, плавно сходящиеся наверху, угадываю ее беззвучные умоляющие жесты: «Ну что ты тут разлегся? Хватит уже! Уходи!» Я лежу, резко, до хруста, закинув голову, улыбаясь в темноте.

Что может быть еще?

Все! Хватит! Пора!

Я поднимаюсь и иду в конец двора, в холодную мраморную парадную, сворачиваю в какой-то темный объем и исчезаю.

...Яркий солнечный свет, напоенный пылью, наискосок освещает огромную двухэтажную комнату, всю в черной деревянной резьбе. Передо мной старинный стол с зеленоватыми медными безделушками. Где же это проснулся я? Я гляжу на деревянное резное ложе со столбиками, с которого я только что поднялся. Пылинки снуют на солнце.

Вдруг где-то наверху, у выхода на галерею, раздается уверенный скрип шагов — несколько скрипов, спокойный перерыв, снова несколько неторопливых шагов.

Я испуганно ухожу в темный, тесный, пахнущий пылью коридор. Как же выйти отсюда? Сердце бурно колотится. И это вселяет в меня тихую надежду: раз оно колотится — я жив? Да нет! К сожалению — не то кино! Ощущения живут дольше нас...

Справа, где коридор поворачивает тупым углом, стоит огромное, высокое, но тусклое окно, выходящее во двор-колодец. Колодец покрыт кафелем с какими-то старинными витиеватыми вензелями. На морозном цинковом козырьке за окном, покрывающем спуск в какой-то подвал, стоит моя мама, но не теперешняя, а молодая — веселая, босая, и двигает голой рукой, показывая: «Ну давай! Открой!» Я лихорадочно хватаюсь за шпингалет, зеленоватый медный ствол вдоль центра всей рамы, дергаю витиеватую ручку — зловещие медные крюки медленно выходят из петель. Я отчаянно рву раму — она дребезжит, но не двигается. Мама ласково машет рукой: «Ну ладно, ладно!» — и исчезает под козырьком.

Безнадежно постояв, я с тяжелым скрипом поднимаюсь по закрытой деревянной лестнице и выхожу вдруг, зажмурясь, в ослепительно светлый, просторный зал с ярко-желтым шелком на стенах. Но это не начало чего-то нового, это конец: за окнами бесконечная даль, скованная льдом. Я прохожу еще несколько таких же залов, бросая в отчаянии косые взгляды... все тот же лед!

Я спускаюсь наклонным коридором в спокойную бедную комнату с длинными плетеными половиками, цилиндрической печкой в углу. Сажусь, скрестив ноги, у открытой дверцы, зажмурясь, грею кожу лица, блаженно слушаю треск.

И еще — вдруг находит воспоминание счастья: первая весенняя гулкость при открытой форточке, когда голоса людей на улице вдруг начинают звучать словно прямо в комнате.

Ну все, хватит! Так можно довести себя и до слез!

Я встаю и иду в последнюю комнату... потому последнюю, что больше двери в ней нет! Но есть окно! Я бросаюсь к нему. И оказываюсь на огромной высоте. Уходит длинная улица скучных домов, пустое, пыльное лето. Господи, — с отчаянием смотрю я туда, — неужели я ничего больше не заслужил, неужто только это мне полагается на прощанье? Слезы щиплют глаза изнутри... Ну, нет уж — не буду скулить. Ведь это мой последний отпечаток! Я успокаиваюсь, выпрямляюсь. Тучи в конце улицы набираются, темнеют, и вот, наконец, там хлынул дождь — и оттуда сюда, на солнце, выкатился мокрый, сверкающий грузовик. Он исчез внизу, подо мной. Потом прилетела тьма.

Я стою у канала — и вижу себя, выходящего на тот берег из переулка. Рядом идет мой друг Никита. Между мной этим и тем — не только вода, но и двадцать лет жизни, которых Никита не пережил. Как бы хотел я сейчас перелететь туда — в то время и на тот берег! Никита тащит кучу вещей: мы уходим в плавание на его катере. Я, с присущим мне тогда легкомыслием, иду налегке, неся перед собою на вытянутых руках лишь белую влажную рубашку. Колотится о гранитную стенку катер. Никита, как всегда, в ярости. Но это для него — рабочее состояние. Только так он и может: например, нагрузить на себя всю эту гору и тащить — в ином состоянии это невозможно. Сверкая очами, бросает груз на ступени. Ясно вижу его... смесь гусара и цыгана. Или, как говорила его умная мать: смесь цыгана и медведя. За буйство и любят его... те, кто любят, — но стараются как-то сдерживать его. Даже жена его, стальная Ирка, дочь сталевара, маленько устала и на время переуступила эту радость мне. Найдите второго такого дурака, как я, который на это пойдет, причем бескорыстно!.. Ну — не совсем бескорыстно: наша семья постоянно должна деньги их семье. Но я иду сейчас с удовольствием, потому что Никиту люблю. И жены наши дружат, даже слишком активно. Уехали на кинофестиваль в Москву, словно не понимая, чем это чревато! Зная Никиту! Но зная и меня. На меня только и надеясь. И совершенно напрасно, кстати: в их отсутствие мы тоже тут сделали что смогли — поэтому покидаем эти берега в легкой панике.