Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

Все понемножку задремывали в салоне. Залезать при такой волне в свои узкие гробики никому не хотелось...

Тусклый рассвет... и лупит сплошной дождь!

— Пошли. — Друг растолкал меня. Мы надели куртки и вышли.

Слева за пеленой дождя из наклонного берега торчал целый лес минаретов.

— Турция?

— Стамбул!

Дождь аж отпрыгивал от палубы. Однако внизу, прямо под нами, раскачивались на изогнутых фелюгах рыбаки, время от времени вытаскивая гирлянды серебристых рыбок. Да, тут сурово, как и везде!

Берега с обеих сторон сходились. Плоскими ступнями поднимались по склонам крыши, припадая к мечетям с круглыми приплюснутыми куполами. По бокам торчали минареты. Качка на время прошла, все стояли на воздухе.

— Это Айя-София?

— Нет. Айя-София отсюда не видна.

— Почему это?

Мы уворачивали от Стамбула вправо.

— Гляди!

Высоко в сером небе тянулась черная нитка птиц — она надувалась ветром, как парус, потом порвалась.

— Гляди — еще!

Вторая нитка... третья... четвертая... Как высоко! Куда это они?

Мы прошли под высокими, натянутыми в небе мостами — один, потом второй... берега расходились. Плоские домики на склонах становились все мельче.

Все стали собираться у рубки. Там сейчас стоял сам капитан, и рядом с ним главный из нас — Урман, организатор круиза. Обычно хохочущий, как бы легкомысленный, сейчас он был хмур, неподвижен... иногда они о чем-то переговаривались с капитаном.

Чем дальше мы шли, тем больше было по бокам кораблей, стоящих на якоре.

— Черное море штормит... Но решили идти! — передавалось друг другу.

Берега удалялись. Все сильнее раскачиваясь, мы выходили в шторм.

Обгоняя нас, в море выходил длинный серый сухогруз, раскачиваясь все больше, пролетая сквозь брызги.

— Наш! «Волго-Балт»! — вдруг раздался крик.

Мы кинулись на тот борт.

— Наш! — воскликнул украинец, стоящий рядом, радостно переглянувшись со мной, забыв на это время о проблемах круиза.

Все мы стояли вдоль борта — и украинцы, и белорусы, и эстонцы — и со слезами смотрели, как наш сухогруз, единственный, кто вышел в море с нами, ныряет в волнах!

Тут нечего было обсуждать... Любим мы Родину, любим все!

Потом мы разошлись.

А это что за хмурый город встает из тяжелого тумана?

...Одесса! Господи, Одесса!

Впервые как иностранцы вплываем в нее!

Хмурые улицы, мрачная толпа... Господи! Одесса!

Мы высадились из автобусов у Дюка, у знаменитой лестницы, спускающейся к морю.

Дюк здорово что-то позеленел. У его подножия стояла старушка в панамке и что-то дребезжащим голосом пела. Что-то в этом было такое, на что и смотреть было невыносимо, не то что помогать! То ли дело нищие в Италии!

А здесь все стояли, поеживаясь, позевывая, вежливо время от времени поглядывая на экскурсовода... Ну?.. Все?

Тут вдруг откуда-то рядом с нами появилась толпа роскошных красавиц — в богатых шубах, с накрученными кудрями... Особенно вот эта хороша!.. Скромно потупила взгляд.

Да это же члены делегации, одесские поэтессы, ударило вдруг меня. С нами поплывут! Вот это да!

Уж с ними-то мы найдем общий язык! Я снова глянул... На этот раз красавица стеснительно улыбнулась. Улыбайся! А как же? Принимай гостей!.. Но лучше это продолжить на элегантном теплоходе! Получив еще один взгляд-аванс, я отложил это дело до вечера. Скорее в комфорт!

В салоне было тепло, уютно, замечательно пахло. Многие, как я понял, и не покидали его.

— Ну... как Одесса? — встретил я наконец знакомого шведа переводчика.

— Проспал! — Он сокрушенно развел руками.

Что делать? Не всех так волнует Одесса, как нас.

— Быстро переодеваться! — сурово одернул меня друг. — Через полчаса украинский вечер!

Ага-а!

Горячий душ, потом — холодный, снова — горячий, снова холодный... растираясь, я вышел в каюту... даже и это зеркало запотело — друг его протирал.

— Ну? — проговорил он. — Ты видал, какие шикарные были проститутки?

— Проститутки? Где?..

— Ты что — ослеп?.. Еще бабником считаешь себя! Около Дюка подходили!

— Около Дюка? Так это же были поэтессы! — Я захохотал.

— В таких шубах — поэтессы? Ну, ты и идиот!

Действительно... Я тупо молчал.

— Москвичи интересовались... Пятьдесят долларов!

Пятьдесят! Господи! Сколько дней и ночей я бродил по душной, сочной Одессе, пялясь на роскошных ее красавиц!.. И вот!.. Пятьдесят долларов! Я метнулся к окну.

По стеклу текли крупные слезы. Далеко на горизонте еле брезжила цепь огоньков... Прощай, счастье!

Вечер был не очень удачный. Чего только не выслушали мы! И что триста лет пьем из Малороссии кровь — и кончая тем, что это мы украли золото Шлимана из Трои!

Я вышел на палубу, пошел на корму к длинному ряду белых шезлонгов, вытянутых во тьме.

Темно — и за кормой пустота. Только чайки. Мрачные существа. Неподвижно, не шевельнув ни косточкой, висят в темноте — и при этом ни на метр не отстают от корабля, идущего полным ходом. Иногда вдруг только вздрагивают, словно поправляясь, и снова висят. И вдруг так же бесшумно, ничем не пошевельнув, обгоняют и исчезают за рубкой.

В тумане скрылась милая Одесса.

...Снова висят. Невдалеке сидят на шезлонгах какие-то англичане и, переговариваясь, тоже глядят на чаек.

И вдруг — видимо, сбросили помои из камбуза — чайки с воплями кинулись вниз.

— Фром Раша! — указывая на них, проговорил кто-то, и все слегка засмеялись.

...Вот теперь Стамбул так Стамбул!

Наш теплоход еле втискивается в узкий отросток воды среди нагромождения домов. Бьет мокрый снег, и капитан, как и швартовая команда, в оранжевой накидке. Все! Встали!

Тесные улочки, по которым еле проходит наш автобус. Через мост — и все выше и выше в гору!

Дворец шаха. Бесконечный восточный лабиринт. Гарем. Роскошные залы — все как один похожие на конференц-зал Дома архитектора. Все? Нет, еще несколько... Помещение, где хранится волосок Аллаха. Слепящее сияние золотого ларца за стеклом и сдавленные, равномерные выкрики муллы, сопровождаемые поклонами. Так он молится, не сбиваясь, ровно сутки, потом сменяется. Кинжал с сотнями алмазов. А выйти побыстрее отсюда нельзя? Хочется увидеть живую жизнь, но экскурсоводша, как бы соглашаясь с нами, кивая, ведет нас все дальше и дальше... Вот с террасы видно Мраморное море, бухта Золотой рог, но мы далеко, высоко. Интересно, если бы я понял, что меня отсюда не выпустят никогда, смог бы я разбить себе голову о мраморную стену? Запросто бы мог!

Огромное количество янычар с радиотелефонами, в европейских костюмах, с непривычно внимательными глазами. К тому же, как манекены, всюду стоят, расставив ноги в галифе, неподвижные полицейские в надвинутых касках, положив руки на автомат.

А мы еще думали, что живем в несвободе! Посмотреть бы на это раньше! Говорят, что самый лучший для развивающихся стран путь — это турецкий. Значит — столько же полицейских?