Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

— Давно гляжу на вас! — гортанным южным голосом произнесла она. — Все жду, когда же вы решитесь зайти!

— Вы... меня знаете? — Я был поражен ее добротой и красотой.

— Конечно! Вы талантливый молодой писатель!

Такое я услыхал в первый раз именно от нее.

Сняв шапку, я вытер пот. Да, с ликованием подумал я, а ты, оказывается, не так прост: удачно выбираешь места для грусти и уединения!

— Садитесь! — ласково пропела она.

С того дня моя жизнь изменилась — не сразу, правда, резко — сначала плавно.

— Я знаю, что вам нужно! Вам нужно поездить! — уверенно сказала она.

Она выписывала мне командировки, затем, обливаясь потом, я брал в бухгалтерии деньги и уезжал на пустой в это время года электричке не очень далеко — туда, куда она меня посылала: Тихвин, Бокситогорск, Приозерск. Устроившись в обшарпанной гостинице — все они были одинаковые тогда, — скромно ел в буфете, потом ходил по пустынным улицам. Все вроде бы осталось без изменений — правда, я ходил теперь вроде бы по заданию — и за деньги. И одиночество в этих маленьких городках вроде бы не было уже столь трагичным, как в Питере: здесь-то у меня и не могло быть знакомых...

Где-то перед восьмой поездкой Анна, как я заметил, стала проявлять недовольство.

— Теперь куда тебе? — Мы посмотрели на унылую, во всю стену, карту области.

— Да куда-нибудь подальше! — пробормотал я.

Она метнула на меня горячий, я бы сказал — страстный взгляд, если бы мне пришло такое в голову — в таком месте! Потом молча выписала путевку, и я побрел в бухгалтерию.

Выборг в тот раз действительно казался концом света: сырые холодные облака клочьями летели прямо по узким улицам, среди каменных старинных домов, удивительно грязных.

Поработав — то есть честно обойдя город, — я вернулся в отель. Сейчас — кипятильничек, чайку!

Радостно сопя, потирая ладошки, я поднялся к номеру — и обомлел.

— ...Анжела?! — пробормотал я (вот тебе и чаек!).

— Я же просила тебя, — проговорила она дрожа — наверное, от холода? — не называть меня этим дурацким именем.

— Да... Анна. Ты как здесь?

— Ты по-прежнему собираешься изображать идиота? Резко зарыдав, она рухнула в мои объятья, которые я еле-еле успел соорудить.

— Гостосмыслов мне твердо обещал! — сидя в постели, деловито говорила она. — Как только начнет строиться сто шестнадцатая серия, квартиру мне дают точно... Нам! — Она ласково взъерошила мне волосы.

Да... белоснежными у нее оказались не только зубы...

— Но ведь далеко еще... сто шестнадцатая, — с тихой надеждой пробормотал я.

— Дурачок! Уже сто пятнадцатая строится! — улыбнулась она.

Да, с такими темпами строительства пропадешь... Ночью я вдруг резко проснулся от какого-то тихого скрипа. Широко раскрыв в темноте очи и вытянув прекрасные обнаженные руки, она медленно приближалась (из ванной?) ко мне.

Панночка! — вдруг с ужасом понял я.

Промолчав три часа в обратной электричке, я наконец решился и на Финляндском вокзале сказал:

— Знаешь... я никуда больше не поеду.

Через неделю она позвонила мне домой и радостно сообщила, что я включен в группу творческой молодежи, едущую в Будапешт.

Поезд шел через Карпаты. Вместо квелой ленинградской весны кругом была весна горячая, быстрая. От прошлогодней травы на оттаявших склонах валил пар, под мостами неслись бурные, вздувшиеся реки с задранными кусками льда. На нагретых солнцем платформах стояли почти уже заграничные люди: из черных тулупов торчали снизу тонкие ноги в обмотках, а сверху — веселые, носатые лица в кудлатых серых папахах. Все незнакомо!

И вот — впервые в жизни мы проплывали через границу. Медленный гулкий стук колес в такт с нашими сердцами, узкая, абсолютно пустая река — обычные реки такими не бывают.

Только с краю, почти под самым мостом, двое пограничников жгли ветки, и дым летел прямо в поезд.

— Поддерживают дым отечества, — проговорил остроумный Саня Бурштейн, и все, включая руководство, засмеялись.

Гулкий стук на мосту оборвался, мы словно оглохли — стук сделался еле слышным. И в окне проплыл маленький домик — абсолютно непохожий на наш.

Она сильно сжала под столом мою руку.

— Скажи — ты счастлив? — прошептала она.

— Скоро я приду! — шепнула она, быстро оделась и вышла, почему-то, как взяла тут в привычку, гулко повернув ключ.

— С какой это стати, интересно? — вдруг всполошился я.

Я медленно оделся, подергав, открыл окно и ступил на карниз. Придерживаясь за лепные листья, а также прекрасные груди наяд (гостиница в стиле модерн), я переступал по карнизу... куда? Испуганно оглянувшись, я увидел, на какой высоте над Дунаем я висел. Почти падая, я ухватился за градусник на следующем окне.

В тускло освещенной комнате под низким бронзовым абажуром сидело за круглым столом наше руководство, включая Панночку. Перед ними на столе лежали пачки незнакомых денег, они то сгребали их в кучу, то снова разгребали. Чувствовалось — шел горячий спор.

Я толкнул форточку (стеклянный лист и цветок были изображены на ней) и протянул руку в комнату.

— Дайте мне денег! Дайте! — закричал я.

После этого я был отлучен от нее, и мне была предоставлена полная свобода, которая, как предполагалось, окажется постылой. Но вышло далеко не так.

Я дозвонился моему венгерскому переводчику, и мы радостно встретились. Оставшуюся там неделю я гулял, как Хома Брут перед смертью.

Когда наши финансы истощились, Ласло сказал, что мне положена валюта в одном издательстве за перевод моих рассказов. Еле стоя на ногах (от усталости), мы пришли туда. Неожиданно перед нами оказалось препятствие почти непреодолимое — открытый лифт!

Он шел откуда-то снизу: открывалась сначала лишь узкая щель, слепящая светом, потом она увеличивалась — торчало уже пол-лифта, три четверти лифта, и вот он был открыт весь, совпадал с рамой, нужно было бросаться — но просвет уже начинал уменьшаться!

Ф-фу! — утирая холодный пот, мы отступали. Понемногу начинал выходить следующий — но и тут мы пропускали момент для броска! Так и не сумев себя преодолеть и решиться попасть в лифт, мы долго шли по лестнице на четырнадцатый этаж, наконец в маленькой белой комнатке получили деньги и радостно кинулись в лифт, когда он торчал уже только наполовину, и благополучно спустились.

Потом в русском магазине я купил Ласло меховую шапку — и он сидел в ней во всех забегаловках, где мы были, даже не снимая с нее бумаги и бечевок. Потом мы явились в отель — пора уже было прощаться. Он приблизил ко мне свое круглое, очкастое, бородатое лицо, и некоторое время мы смотрели друг на друга в упор.

— Большой писатель... огромная морда! — выговорил Ласло.

Наизусть он знал не очень много русских слов — только самые выразительные.