Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

— О, етить! Вроде бумажник с пенсией в бане забыл!

— Ну? — Бульканье на мгновение прерывается. — Сходишь?

— А ну его на...! Наливай!

Широкая душа!

Родная Болотная улица извивалась среди чахлых кустов, и вдали все величественнее вздымалась доминанта этой улицы: двухэтажный дом бывшего начальника местного ГАИ Маретина — о «крутости» его даже и после смерти ходят легенды. Зато два его сына, Паша и Боб, полностью отомстили бате за тяжелый характер, приведя некогда величественный его дом в полный упадок: дом был буквально растерзан ими напополам, водопровод уничтожен вообще (поскольку имелся лишь в одной половине), электричество еще теплилось — но зато почти полностью отсутствовали стены — лишь опорные столбы: каждый из братанов собирался со временем расширить располовиненные комнаты в хоромы, но покуда — лишь сломаны стены. Все это напоминает работы известного русского художника Кабакова, потрясшего своими растерзанными коммуналками цивилизованный мир... Но я пока что по хаосу не стосковался!

С тяжким вздохом открыв калитку, я начал спускаться в ад. С Бобом мы познакомились три года назад, когда он на чудовищном автобусе, свежеприватизированном в мехколонне, перевозил меня с семейством с писательской еще дачи в Репине. С тех пор дача перестала быть писательской, и я рассказал об этом в лирическом очерке. Могу сказать, что очерк этот имел сильный резонанс, особенно среди Боба: он явился ко мне глубокой ночью, бледный и растерзанный, с куском газеты в руках.

— Что делают, суки! Так живи тогда у меня!

Я не мог не оценить его порыв: прочитав это уже перед сном, он взволнованно кинулся в город — один, собственно, из всех моих знакомых и друзей.

Требовалось только дать четыреста долларов — для расширения нашей — он уже называл ее нашей — комнаты, и эти деньги, на беду мою, у меня тогда как раз были.

Трудясь словно каторжный, Боб к нашему приезду гостеприимно разрушил стены, сохранив лишь террасу и старый пол. Трудно передать наше впечатление, когда мы на трясущемся, дрыгающемся автобусе въехали в его усадьбу.

— Как же так, Боб? Мы же договаривались, — пробормотал я.

Боб ответил великолепно:

— A-а! При этом правительстве разве можно что-нибудь сделать?

Жена заплакала.

И теперь, по прошествии месяца, мало что изменилось здесь. Разве что автобус, бесивший Боба непослушанием, прекратил свое земное существование. Вырванные сиденья притулились у сарая — там Боб любил предаваться философским размышлениям, сидел там и сейчас, прямо под дождиком, как истинный философ, не замечая мелочей. На месте будущей стенки Боб приготовил к моему приезду композицию в духе раннего Раушенберга: на топчане привольно раскинуты рваные кальсоны с торчащими из ширинки зазубренными пассатижами и все это щедро залито липкой сгущенкой из опрокинутой банки... Неплохо.

По всему двору, как и месяц назад, были раскиданы бревна с ярко-желтыми спилами, мокнущими под мягким дождичком.

— Боб, но мы же договаривались, что ты распилишь и уберешь! Сколько можно?

Боб долго, словно не узнавая, глядел на меня.

— А ты что-нибудь понимаешь? Дрова дышать должны!

— Хватит, уже надышались! Пора и под навес!

— Может, скажешь еще — как?

— Электропилой твоей!

— Пилой?

— А что? Ты ж ее показывал! Где же она?

— А это ты спроси у Серого! — оскорбленно произнес Боб.

— Почему я должен спрашивать у Серого? Это еще кто?

Боб на минуту задумался.

— Нет, без сильной руки порядку у нас не будет, — горько констатировал он. — Ну ладно, давай бабки! Попробую...

— Я их тебе уже дал!

— ...попробую с ним все же договориться. — Оставив последнее замечание без внимания, Боб деловито встал. — Кстати, у тебя сумка расстегнута. Это что — так надо?

Похолодев, я дернул вверх сумку... и уселся на бревно: молния была открыта!

— Молодец. Умный мальчик! — проговорил Боб.

Проснувшись на следующее утро, я долго лежал не открывая глаз. Открывать не хотелось: что увижу я? Много лет уже мечтал поднять семью на недосягаемую для себя высоту... а когда это внезапно случилось, впал в отчаяние.

Сперва дочь, насладившись этим комфортом, уехала в город якобы по делу — и с тех пор ни слуху. Потом отбыла к матери жена...

После смерти тестя (минувшей зимой) мы пытались внушить теще ощущение второй молодости — или хотя бы полной вменяемости: мол, какие проблемы? Все тип-топ! Но теща усваивала наши уроки вяло. Часами сидела уставясь в точку и ничего не видя: однажды мы минут сорок радостно стучали ей в окно, она не двигалась, не видела нас и не слышала звонка.

— Все! Надо переезжать к ней! — плакала жена.

— Но ты же сойдешь там с ума!

— А что делать?!

Мы приехали туда — но попасть в квартиру в этот раз оказалось абсолютно невозможно: пришлось разбивать форточку и влезать. Антонина Ивановна, всю жизнь панически боявшаяся воров, никак не прореагировала на наше вторжение — глядела куда-то вдаль и кокетливо улыбалась. Я прошел мимо нее в прихожую — и злоба захлестнула меня: что эта слабая старушка вытворяет? К входной двери был прижат холодильник, гигантский платяной шкаф, сервант с посудой, наполовину вывалившейся, разбитой. Милая старушка.

— А, это вы, Валерий! — как бы встретившись со мной случайно на улице, проговорила она.

— Антонина Ивановна! — не выдержал я. — Вы зачем всю мебель притащили к двери?!

— Какие-то вы странные! — надменно произнесла она. — Могут же залезть!

Мы с женой в полном отчаянии сидели на диване.

— Все! — У жены затрясся подбородок. — Уезжай! Зачем тут еще и тебе... Уезжай хоть ты!

И я уехал.

Оставил им денег на неделю. А прошло уже десять дней!

Я было открыл глаза — но снова зажмурился. Что же делать, что делать? Так надеялся на взнос финки, изучающей стрессы у меня на квартире, — и вот!

Как же я так пролопушил? Ведь знал же, что эти деньги — все?! Как же я так? Помню, когда носили великого Полынина, молния была еще закрыта. Когда?

А... ясно! Когда тот якобы забулдыга перегородил выход из вагона, как бы закуривая, а я, вместо того чтобы прижать сумку, пустился в высокопарные рассуждения! «Свобода и несвобода»! От денег свобода! Точно рассчитали они, что интеллигент взбесится, когда вшивый люмпен перекроет ему путь! Но как же это я, старый рыбак... всегда отличал виртуозно-живое подергиванье леща от мерного покачивания грузила, а тут — не почувствовал! Совсем, видно, ослабел! Но — надо подниматься! Я открыл глаза. Даже пес, последняя моя опора, бросил меня — вовсе уже не появляется. Но... кому здесь хорошо, если честно, — так уж ему! Первые дни я видел белый кончик его хвоста высоко в цветах, в самых разных местах, — деловито помахивая, плыл куда-то. Больше даже не появляется! Раз хозяин такой!