Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

Застилая постель, я снял с дивана простыню, встряхнул — вечно насыпаются крошки! — потом, дернув за углы, растянул полотнище — и обомлел.

До чего же грязная простыня — в бледных, еле различимых пятнах, причем какого-то странного фиолетового отлива. Откуда бы? Я даже вышел с простынею в руках из темноватой комнаты в солнечный двор, чтобы понять эту загадку, — но на свету она стала еще загадочней. Я вдруг различил, что это не просто бледные пятна, а отпечатки чьего-то тела: вот спина, зад, затылок (или лоб?), отдельно — раскинутые словно в полете руки и ноги. Кто лежал на моей простынке и отпечатался на ней?

Или... это я сам? Но — как? Что за странная субстанция выделилась из моего тела? Тут я не мог найти никаких аналогий, кроме самых возвышенных. Только лишь Одному, самому знаменитому, удалось так отпечататься безо всяких красок. Но человек ли Он был? Знаменитая простыня, названная Туринской плащаницей, с отпечатком Его тела — и вот это скромное изделие местных ткачей, тоже с отпечатками... К чему бы это?

Подумав в этом направлении, но так ничего и не решив, я растянул простыню по веревке на прищепках — пусть повисит. Просохнет, глядишь — и все исчезнет: пятна явно влажные на ощупь. Просохнет! А цвет какой-то жутко подозрительный, мучительно знакомый... цвет фиолетовых чернил! Неужто я за годы своих писаний так пропитался чернилами, что теперь их выделяю? Истраченные мною чернила слились с душой, и душа моя, вылетая на ночь, оставила отпечаток?

— Точно! — вспомнил я. — Во сне летала она, оставив тело, над каким-то оврагом, и как сладко было летать и не падать!

И отразилась она на простыне как бы в полете — летит, наклоненная по диагонали.

Ветер надул простыню, как парус... точно — летит!

Рядом раздалось знакомое покашливание. В городе, сидя дома за столом, я слышу его за квартал, сквозь стук своей машинки и вой машин.

— А... это ты. — Я вздрогнул, уходя от дивных фантазий к реальности, — Ну... как там?

Жена ездила навещать дочку... Точно, вспомнил! Я покосился на нее— не заметит ли отпечаток на простыне? Спокойно прошла мимо! Хотя как ответственная за белье могла заметить непорядок. Тоже — хозяйка!

С надутыми полиэтиленовыми пакетами в обеих тонких ручонках, шаркая маленькими ножками, довольно посапывая — я уже в тонкостях изучил ее звуки! — она подошла к двери.

— А ты знаешь — мне понравилось! — проговорила она.

— Что же, интересно, там может понравиться?! — ревниво, а поэтому сварливо проговорил я.

— Даже не знаю, говорить тебе или нет. — Она задорно глянула на меня.

Представляю, что за радости там могут быть! Но мне можно и не рассказывать — все равно не пойму!

— Ну... сказать? — продолжала сиять жена.

Я молча пожал плечом. Чуя мою реакцию, могла бы и не говорить, но не удержалась:

— Собаку подарили ей!

— Да... замечательно. Наверняка какой-нибудь урод.

— Почему урод? Огромный ньюфаундленд, черный красавец! Хозяева его в Америку уезжают!

И нам, значит, его дарят? Еще один рот — я бы даже сказал, огромная пасть!

— А чем она, интересно, собирается его кормить? По-моему, она и себя-то прокормить не может! Что с книжкой?

— Книжка выходит... но денег не платят. Говорят, лопнуло издательство.

Ну, ясно. В такой ситуации ей только собаки и не хватает.

После относительного дочуркиного счастья — вышло несколько книг, переведенных ею с английского, — вдруг все издательства стали лопаться, исчезая вместе с деньгами. С каким упоением мы сами когда-то разбивали государственную машину, государственные издательства — мол, все теперь будет «нашенское»!.. Фиг! Теперь наши дети хлебают хаос.

Мне только осталось сейчас дождаться отца — с такими же примерно обнадеживающими известиями. Он ездил в город на кладбище, на могилу своей жены, — но зайти к себе на квартиру, сданную нами юному «сыну гор», который полгода уже не платит, батя, конечно, не успел!

Все на мне! Загрызть собаку, выселить «горца»... Скоро душа моя кровью будет печататься на простыне!

Могу я на секунду расслабиться? Жена вошла на террасу, а я, наоборот, — пошел в гору, на соседний участок, к солидному каменному дому, где обитал мой друг Кузя. Вернее, это я тут иногда обитал, а Кузя тут жил, причем с детства; шикарный отцовский дом! Это я притулился по соседству, а Кузя тут жил !

Обмотав горло шарфом — легкая простуда! — Кузя посасывал трубку и меланхолично пил коньяк на открытой террасе.

— Ну ты... куль бородатый! — так непочтительно обращался к Кузе мой дачный хозяин Боб по прозвищу Битте-Дритте... Впрочем, я считаю, он к Кузе несправедлив. Какой же он куль? Он, можно сказать, «совесть поколения», а после того, как батя его отойдет от дел, Кузя, возможно, станет «совестью» и всего нашего поселка.

На калитке, которую я сдвинул, входя в усадьбу, было нацарапано, по одной букве на каждой досточке: «Это змей». Но это скорее относилось к бате — Кузя, при всей его авторитетности, до змея не дотягивал.

Вот папа его, безусловно, был поселковый лидер, буревестник всего передового. И когда творческая интеллигенция поселка — он наполовину из творческой интеллигенции и состоит — решила в едином порыве переименовать главную улицу поселка из Кавалерийской (сроду тут не было кавалеристов!) в улицу Анны Ахматовой, именно Кузин батя, Зиновий, и был командирован в верха: кроме того, что он был «совестью поселка», он еще имел ходы наверх. Все с трепетом ждали его возвращения — вернется ли? И хотя в те годы уже не сажали, волновались все сильно. Переименования он, увы, не добился — но славу смельчака и героя укрепил. Кто еще обладал такой смелостью, чтобы выйти с предложением наверх? Разве что голь-шантрапа какая-нибудь (вроде нас), которой и терять-то нечего, — а Зиновию было что терять, но он не побоялся!

Вся жизнь его состояла из таких подвигов. Сразу после войны статный и кудрявый морской офицер, в кителе уже без погон, появился в этом знаменитом поселке. Он был направлен сюда директором Дома творчества — восстанавливать разрушенное войной хозяйство. И навел в полуразворованном доме флотский порядок: окна засветились, повара и горничные забегали. Однако он быстро понял, что карьера «обслуги» — это совсем не для него и, пока «классы общества» слегка спутаны и не стали еще такими замкнутыми и недоступными, какими они должны были стать, надо действовать.

И вскоре он сделался «душою поселка» — такого балагура, и бонвивана, и джентльмена давно ждало местное светское общество, слегка потускневшее за время войны. Левая простреленная, негнущаяся рука как бы добавляла ему статности — и уверенности в себе.

Вскоре все зашептались о его головокружительном романе с местной законодательницей мод и аристократкой Кузнецовой, вдовой известного критика серебряного века Аполлинария Кузнецова. Кузнецов сгинул перед самой войной в громком и многолюдном политическом процессе — и заявляться к Кузнецовой открыто (в этот самый каменный особняк, в который я сейчас поднимался по круглым ступенькам) местный бомонд пока не решался. И вот появился Зиновий, лихой морской офицер, и сказал: «Можно!» Как все были благодарны ему! Как любили его — ведь это именно он, красавец и герой, «разморозил» поселок! Прошумела свадьба. Сколько всего радостного было в ней — и смелости (можно уже не бояться безрассудных чувств!), и как бы продления полузапрещенных дворянских традиций, подхваченных Зиновием. Праздник, праздник! Такого здесь не было уже давно. И несмотря на «закатные» годы аристократки, вскоре родился Кузя — что значат флотские лихость и упорство!