Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

Но где же наш квартиросъемщик? Почему не звонит? Полдесятого ночи!.. Ведь, уходя, мы с отцом оставили там заряд огромной созидательной силы: вот, мол, отец до сих пор — в восемьдесят пять! — еще работает, выводит сорта... весь черный хлеб, что едят в Ленинградской, Ярославской, Нижегородской, Костромской, Архангельской... Вологодской областях, — его сорт! Он кормит! Неужели и это не подействовало?.. Что же тогда? Я сидел, в отчаянии уронив руки. Надо печатать! Плевали все на наши «заряды»! Молчит телефон!

...На другой год жизнь Боба снова переменилась. Он снова поехал на «малую родину» — и вернулся... верхом на коне. На мощном пегом тяжеловозе — Орлике. И все лето гордо на нем гарцевал, на радость нам — и назло брату. При этом никому не отказывал в помощи — окучить картошку, привезти сена. Денег обычно не брал — лишь скромно говорил: «Но надо же учитывать и гомогенный фактор»! И, уезжая в тот год с дачи — на машине со Славой, — мы обогнали на шоссе Боба — на высоком возу сена, с каким-то мальчонкой... помахал нам рукой!

Но где же наш квартирант?! Одиннадцать уже! Значит, все — никаких надежд?!

Зимой, конечно, Боб Орлика пропил — теперь тот пашет на ферме моего друга Аркана... За что Аркан меня выгнал? Что я про охранную проволоку, которая меня перережет, сочинил? Ну — еще назвал однажды его хозяйство — «Арканзас»... Ну и что здесь плохого-то? Фактически — за свободу слова пострадал!

Телефон вдруг тихо брякнул, и я, даже не дав ему раззвониться, сорвал трубку.

— Але!.. Ничего не слышно... Але!

Тишина... только какие-то шорохи... Хотел уже вешать трубку, но шорохи вдруг сложились в тихий голос:

— ...Хасан.

— Что?

— Хасан. Жилец.

— A-а... Здравствуйте! Как ваши дела?

Долгое молчание... шорохи...

— ...Куда я должен привезти деньги?

— ...Но вы, наверное, устали?

Снова долгое молчание: что с ним там? Потом еле слышное:

— Да... Могу я завтра вам заплатить?

— Ну разумеется, разумеется!

Да — нелегко, видимо, даются доллары!

— ...когда?

— Да когда вам удобнее.

«А давай и мы будем гордые?.. А?»

Опять долгая тишина, шорохи. Потом еле слышно:

— ...спасибо.

Вот и хорошо! Оба — наверное, с облегчением — повесили трубки.

Машинка прям разбежалась — не удержать!

...Наш покойный Тавочка, особенно если его в наказание держали ночь взаперти, утром выскакивал как пружина, как шнурок продевался под воротами — высота там была не больше ладони, — выскакивал на тропку и начинал быстро бегать туда-сюда, жадно вынюхивал, иногда повизгивая от восхищения. Потом, словно ударившись о какой-то запах, застывал изваянием: «...не может быть!» И снова мелькал по дорожке. Для него это было — все равно как для нас прочесть утреннюю газету... и даже интересней, потому что там у него было все — настоящее.

Ч-черт! Лента клочьями. Надо менять. Вышел в коридор — скатать с катушки старую ленту, бросил катушку вдаль — поскакала, разматываясь.

Раньше Тавочка такого не пропускал. Даже если спит глубоко, сразу просыпался, выскакивал в коридор и, звонко лая, несся прыжками за катушкой, хватал ее лапами... Теперь не проснется.

Ладно, дорогой. Больше не нервничай: новая лента уже не про тебя.

Утром я, наслаждаясь бездельем, завтракал — и вдруг вспомнил: писательское собрание в одиннадцать!

— Извините!.. Привет! — пробирался на свободное место.

— Снова он чем-то доволен! — прошипел Гиеныч.

Поставив точку, я откинулся на стуле и, выплывая из вымысла, огляделся. Убогая дачная комнатка освещена низким вечерним солнцем, выпуклые крошки под обоями дают длинные тени. Тишина. Покой. Счастье. И никого в доме. Эту минуту блаженства я заслужил.

Я выкрутил лист из машинки, сбил пачку листов ровно и положил в стол.

Вышел в палисадник, отцепил с веревки просвеченные солнцем бордовые плавки. И тут все было тихо и торжественно. Розовые стволы сосен. И ни души нигде — ни здесь, ни у соседей. Сцена снова свободна! Все прежнее кончилось и лежало теперь в столе, а новое не спешило пока появляться. И правильно — должна же быть минута покоя и торжества... Ну, хватит.

Стиснув упругие плавки в кулаке, я вышел из калитки. Наш Крутой переулок, освещенный тихим вечерним светом с верхнего его конца, спускался желтым песчаным скатом к оврагу. Дом, где я сейчас жил, был самым последним, на краю оврага. Вверх уходили дома людей более важных — чем выше, тем важней. Но сейчас я и у себя внизу был на вершине счастья.

По сырым ступенькам, вырытым в склоне оврага, я постепенно, по частям спускался во тьму. И вот — освещенные листья перед глазами исчезли. Зато сразу потекли запахи — они почему-то любят тень. Щекочущий ноздри запах крапивы сменялся гнилым, болотным.

Когда-то, еще в финские времена, здесь была глубокая речка — говорят, до самого края нынешнего оврага. Но после успешного прорыва плотины она превратилась в мелкий ручей — коричневый, как крепкий чай, но чистый и холодный. Присев, я потрогал воду рукой. Ледяная! Сдвинул с себя одежду на мостик, сложенный из трех досок, натянул плавки и лег в ручей. Если лежать в нем плоско, он как раз обмывает уши, а рот и нос — над водой. Небо отсюда, из темноты, казалось очень высоким и узким, как, наверное, из могилы — если оттуда что-то можно увидеть. Неподвижное кудрявое облачко стояло в аккурат надо мной. И вдруг по воде донесся какой-то удар и гул, а потом прикатилась волна и нашлепнулась на лицо. Что-то где-то упало в воду — причем чувствовалось, что-то очень крупное и с большого размаху — с неба, что ли? Ручей растекался и открывался у железнодорожной насыпи... там, наверное? Потом стал наползать какой-то смутно знакомый, волнующий запах. Что это? Многие запахи, в отличие от красок, не имеют названий, поэтому действуют не на сознание, а на подсознание... Что это льется по мне, булькая и щекоча? Пожалуй, подумал я, уплывая в негу, лучше это не называть и не объяснять, пусть останется смутным, неясным блаженством — будем считать это лаской небес.

И все! Я поднялся из воды. Главное — не утонуть в блаженстве окончательно: окунулся — и все! Обсыхая на бегу — как тепло наверху, даже жарко! — я вбежал в темную комнату, уже покинутую солнцем, и улегся спать.

Проснулся я так же резко, как и заснул. Состояние вчерашнего блаженства протянулось и через сон, и какая-то сладкая ломота в суставах осталась и теперь.

Утро было ясное. Граница солнца и тени делила пустой заросший двор точно по диагонали, и единственное растение во дворе — высокий, почти с человека, серо-зеленый куст спаржи — было ровно поделено пополам.

Ну все — праздник кончился. Чайку — и к станку!