Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

На жену оглянулся — она, конечно, этот ход не одобрит, не любит Кузю, но что поделаешь, если для спасения все время приходится делать запретные ходы, когда хорошее иначе как через плохое не сделать!

Пойду — опять на цыпочках, воровато... Такая жизнь!

Кузя, естественно, меня надменно встретил, хотя и с дружеской снисходительностью.

— О господи! — трубку раскурил. — Ты бы хоть раз зашел ко мне просто так, без корысти!

Без корысти некогда!

— Тебе этого мало? — Кузя кивнул на шоссе, по которому умчалась Втахова.

Да, мало! Уже другое на уме!

— Не можешь к Бурштейну заскочить? Нонну в больницу надо! — сказал я.

— О дружбе ты вспоминаешь, только когда припрет! — сказал он.

Я оглянулся... из дома ни звука. Похоже, полемика с ним надолго затянется.

— Неужели не стыдно тебе... так позорно суетиться... буквально премию свою зубами выдирать?! — по-дружески проникновенно произнес он.

— Ну ладно! — закричал я. — Бог с ней, с премией. Кому отдать ее надо? Ваньке? Я согласен! Где это записать?

Вдруг Кузя побледнел. Я испуганно оглянулся. Держась за дверную занавеску, стояла моя жена — белее занавески.

— ...Нет, — проговорила она. — Не соглашайся с ним! Он на болезни моей играет! Не соглашайся! Уж лучше я умру!

И вдруг она исчезла, словно растворилась!

Спасибо тебе, Кузя! Я кинулся домой.

Она сидела на полу, прислонившись к дивану, щеки, губы и закрытые глаза словно провалились. Я усадил ее на диван. Голова ее упала.

Так. Обращаться к Кузе бесполезно — это все равно что ехать в Москву через Владивосток... Наконец-то ты это понял! Все чужими руками делать норовишь!

Надо бежать к Сашке Бурштейну... хоть он мне давно уже не друг — жизнь рассосала... и вовсе не боится он меня... как все боятся неумолимого Кузи... Но вдруг получится? Ведь не враги же мы, как теперь с... этим? Сашка — хороший врач!

Песчаные улицы хороши на вид, но неудобны для бега, особенно в гору... в конце улицы Ломаной, на углу улицы Ломоносова (сколько раз каламбурили!), проступает сквозь сосны дворец Бурштейнов, «Храм Спаса на грудях», как шутит (шутила) поселковая интеллигенция... Покойный батя Сашки, академик Бурштейн, известнейший хирург женских грудей... а Сашка — простой больничный врач... но это-то и нужно сейчас!

Да, вблизи дворец выглядел уже бледно, а сам Сашка, скрестив ноги, сидел против работающей выхлопной трубы старенькой «Волги», дыша полной грудью и закрыв глаза... Самоубийство?

Не время, товарищ! Я качнул его за плечо. В его открывшихся глазах я не увидел восторга.

— Нонку в больницу надо! Не едешь? — Я уставился на «Волгу».

— ...Еду! — с трудом поднимаясь, вымолвил он. — Но на автобусе — эта сука не фурычит! — Он кивнул на машину, бывшую гордость семьи. Все мои некогда блестящие друзья нынче ездят (если ездят) лишь на гнилых машинах эпохи зрелого социализма, новая эпоха машин им не подарила.

— Может, тогда хоть заскочишь, а?

— Ладно. Счас... Но коек все равно нет.

В мятом белом халате (сам, что ли, стирает?), с отцовским потертым чемоданчиком он вышел из дома — степенно, солидно. Трудно было увлечь его в бег! Я убегал, на бегу весело, заманчиво подпрыгивая. Мол, с горки-то? А? Одно удовольствие! Потом, отдыхиваясь, стоял ждал... Потеряв терпение, возвращался — хоть как-то поторопить!

Мы вошли в палисадник. Очин «ниссан» (дар японского народа) был, как прежде, разобран. Битте-Дритте, представитель русского народа и друг немецкого, блистал своим отсутствием. Лишь Левин (сын еврейского народа) весело зыркал своими глазками из-за Надюшкиной ограды.

Мы вошли в дом. Нонна, тяжело опираясь о стол, поднялась, покачнулась. Господи, одни кости, глаза и рот провалились. Лоб блестел.

Сашка молчал — видно, не ожидал такого.

— Да-а... Давно мы не виделись, — наконец выговорил он.

— И вот результат, — бледно улыбнулась она.

Мы вышли на террасу. Сашка закурил.

— Колеса найди, — приказал он.

Я огляделся. Никаких особых колес.

Только синий «форд-скорпио» Левина остановился у калитки Саввы, и я видел, как выходит статный, коротко стриженный Савва в спортивной «пуме», садится в тачку... На разбой собрались? Вряд ли в больницу! Проклиная прежнюю свою необщительность, кинулся к машине. Открыл дверцу. Душно у них в салоне, накалено!

— Ребята! Жену в больницу надо срочно!

Левин поглядел на меня с изумлением, но Савва неожиданно буркнул:

— Ладно, давай!

А я его почему-то не любил. Но важно, что он Нонну любит. Зачем-то махая рукой Сашке, я помчался к дому.

— ...Эти мудаки в Кремле — что они думают? — страстно говорил Левин, выруливая на шоссе. Я страстно кивал, соглашаясь.

Бурштейн неожиданно горячо вступился за правительство. Я на всякий случай кивал и тем и другим.

— Бедный! — вдруг горячо шепнула жена мне в ухо.

Мы въехали в Сестрорецк, зарулили в больницу. Поднялись по пандусу к приемному покою. Голова жены в закрытыми глазами (уснула?) каталась по моему плечу.

Потом она лежала на железной каталке, рядом на такой же стонал рваный бомж. Сашка убежал и не возвращался.

— Есть, слава богу, коечка! — сообщил он, наконец появляясь. — Старушку одну только упаковали!

После этого бодрого, жизнеутверждающего заявления вышла мрачная толстая санитарка и покатила каталку. Жена вдруг протянула ко мне свою тонкую горячую руку, и я держал ее до дверей... Все!

— На вот рецепт! — протянул листочек Сашка. — Сегодня наше закапаем, а завтра, извини, — уже ваше. А теперь вали отсюда — у нас карантин!

Я остался с листочком в руках. Хотел было обратить внимание Сашки на всеми забытого стонущего бомжа — он, видимо, уже стал тут всем привычной деталью пейзажа... Идти искать правду? Но на всех правды не напасешься! — таким подлым способом успокаивал я себя. «Приемный покой»? Могу я хотя бы здесь посидеть покойно, вытянув ноги?.. Нет. Я поднялся. Нашел аптеку — тут же, под крышей больницы, протянул рецепт... Сколько?! Сто семьдесят три рубля! Где же мне столько взять? У Очи? Он сам только думает о том, как взять!

В отчаянии я спускался по пандусу.

— Эй! — вдруг услышал я.

Левин и Савва, оказывается, ждали меня! Хотелось бы в аккурат одному... Но что поделаешь? Я их раб! Уселся сзади.

— Прокатимся... тут? — ухмыляясь, предложил Левин.

Я кивнул. Мы выкатились из Сестрорецка. Я то отключался, то слышал их разговор.

— ...от плясуний этих изжога уже у меня! — голос Саввы.

Веселиться едем?! В самый раз!

Солнце с заката светило меж стволами сосен.

Я вглядывался, прикрываясь ладошкой... Куда?

A-а! Знакомые пенаты! Аж сердце сжалось — когда-то самая жизнь здесь была! Вот промелькнул писательский Дом творчества. Когда-то по этой сосновой аллее степенно прогуливались ужасно важные, надменные типы... Казалось, что с ними может сделаться? Смело революцией! Теперь там, за оградой, видны автомобили, и даже какие-то детские голоса звенят — но это уже жирует обслуга, освободившаяся от эксплуататоров и начавшая новую, светлую жизнь!