Валерий Попов - Тетрада Фалло

Мендельсон! «Песня без слов»! Исполняется в сто первый раз!

Так и не дождавшись моего Ромео, легла спать. Рано утром, вместо Ромео, Сергеич явился. И сел плотно, как на посту. Чтобы Джульетта не убежала.

У Джульетты, я помню, хоть веселая нянька была, с которой они беседовали на любовные темы. А тут только эта Полина, шпионка!

— Ну, поехали, что ли, Сергеич! — сказала с тоской. Хоть по городу проедусь, на нормальную жизнь посмотрю.

Хотя нормальной жизни не видно. У райкома бушует митинг. Расходились ли на ночь? Не пойму. Стала смотреть — потом даже через заднее окошко — не тут ли Влад? Но вместо этого кто-то яблоком в машину запустил. Кинул один, а улюлюкали — сотни. За отца тут приходится отдуваться, пока он в Москве! Но оттуда тоже нерадостный приезжает в последний год.

— Надо бы хулиганов этих как следует! — Сергеич, бывший охранник лагерный, проворчал. Он бы не дрогнул. Его жизнь ясна. Это только моя — зверски запутанна! «Куда ни кинь — всюду клин!»

Доехали до училища нашего убогого. Дом купца Рукавишникова. Может, ему неплохо тут было жить — но когда нас столько! Училище гудит. Выпускные, потом распределение. А мне опять «идти сквозь строй», выйдя из папиной «Волги»? Пыталась выскочить на углу.

— Спасибо, Сергеич! Дальше я сама.

— Да нет уж. Доставлю! — злобно Сергеич произнес.

В холл вслед за мной прошел. Хотела сказать ему надменно: «Здесь не гараж!» Но — пожалела старикашку. И напрасно, как выяснилось!

Посмеялась с ребятами, вошла в класс. Сергеич у входа маячил — никто вроде его не замечал. Вроде! Села за парту, открыла учебник истории музыки, преподаватель Солонин вошел. Я стала дочитывать главу, готовиться... И вдруг — голос Сеньки Вигдорчика:

— А это что еще за юное дарование?

Подняла глаза — и обомлела! В дверях Сергеич стоял. Почетный караул! Чтоб он сквозь землю провалился!

— Разрешите присутствовать на занятиях! — браво так, по-солдатски, Сергеич произнес.

— Почетный конвой его императорского высочества! — второй наш шутник, Колька Бархатов, заорал.

Что тут сделалось! Хохот! И Солонин захохотал. И все на меня, конечно, смотрели!

— Давайте! Вместо меня! — подскочила к Сергеичу, к партам пихнула его. А сама выскочила.

Сначала рванула к выходу, но потом подумала (совершенно хладнокровно, как успела заметить): «Нет, так не уйти!» Вбежала в физкультурный зал, в раздевалку, открыла окно — и на спортплощадку. Дорога знакомая. Первый год никак не могла в училище прижиться. Цыганская кровь! Смириться не могла, что кто-то мне, шмакодявке, замечания делает, — вскакивала сразу и убегала. Тем более — от такого позора, как сейчас! Сбежала с обрыва к реке. Утопиться, что ли? Бр-р-р! Холодный нынче май! Двадцатое число, а еще тонкие льдинки плавают. Пошла вдоль реки. Потом поднялась к больнице. Боже, как я была счастлива, когда лежала здесь! Все проблемы ушли, отступили перед болезнью. Счастливые дни. Что же, выходит, кроме аппендицита, не было счастья у меня? И — не будет? На большие окна операционной поглядела. Влад сейчас там, наверное? «Взлетел с моего живота!» — усмехнулась горько. Теперь ему некогда в окна выглядывать — смотрит, наверное, в чей-нибудь живот и абсолютно счастлив. А я тут стою, никому не нужная.

Влад

«Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!» — так ведь классик сказал?

Гришко шел навстречу по коридору — я поздоровался с ним, он даже не повернулся. Груб — известно, но чтобы так? Душа упала... явно что-то произошло. Вошел вслед за ним в кабинет.

— Здравствуйте, Петр Афанасьич! — внятно произнес.

Не отвечает. К стеклянному шкафчику отвернулся.

— Петр Афанасьич! — произнес я довольно уже настойчиво. — Что-то произошло?

— Что произошло, спрашиваешь? — наконец повернулся. — Я что велел тебе? Прооперировать райкомовскую дочку, а не... — оборвал фразу многозначительно.

— Что «не»? — Я тут тоже завелся. — Вы знаете что-нибудь?

— А чего знать-то? — буркнул Гришко. — Вон она, под окнами стоит. Тебя просит. Вся больница смеется! И больные, главное, тоже. Для всех праздник. На весь город пойдет. А помнишь, как Городничий говорил? — усмехнулся грозно. — «Над кем смеетесь?» Над собой мы посмеемся!

Я подошел к окну. Стояла! Увидела меня. Замахала радостно. А моя рука словно замерзла... Поднять ее? На глазах у Гришко? Сволочь я! Сухо кивнул, отвернулся. Может, еще обойдется все? То ли я вслух это сказал, то ли Гришко прочел мои мысли.

— Не надейся! Не обойдется уже! — швырнул со звоном ланцет на стеклянную полку. — Я-то за что погорел? Раньше хоть за дело!

Вышел, отпихнув меня могучим своим животом. За ним идти? Еще хуже получишь. Как, интересно, он погорел?.. А я?

Глянул с отчаянием в окно. Марины не было. И Марину я потерял! Такая девушка тебя полюбила! А ты... дерьмо!

Я сел на белую лежанку с холодной клеенкой и долго сидел.

Марина

Влад показался в окне, сухо кивнул и отвернулся. Сердце мое упало. Все? Рука по инерции еще сделала несколько взмахов и упала. Зато я увидела другое: во всех других окнах торчали морды, радостно махали мне, оживленно переговаривались. Шоу? Узнали меня? Если бы вышел сейчас Влад, обнял меня и как надо посмотрел бы на них — шоу сразу бы закончилось, все бы мгновенно слиняли от строгого взгляда врача, а я осталась на посмешище одна. Если вышел бы Влад и пресек бы все это, смело обнял меня, мы весело бы помахали этим доходягам: мол, не волнуйтесь так, все о’кей! Неужто не понимает, что только он может меня спасти!

Я вдруг услышала лихой свист. Глянула в сторону — и увидела Гриню в окошке машины. Я пошла к нему и молча села. Мы куда-то поехали.

— Ну ты, мать, крупно сфотографировалась! — произнес наконец он.

Что мне было сказать?

— Ну... что делаем? — поинтересовался он.

Если б я знала! Мне теперь даже Сергеича было страшно увидеть, не говоря уже об отце. Наверняка ему скоро доложат! «У меня уши везде!» Попроситься к Грине? Но он — через один коттедж от нас!

— Отца видел твоего! — вдруг произнес он. Я вздрогнула. — Хреново съездил, — добавил Гриня. — Похоже, недолго осталось ему.

— Дома? — спросила я.

Гриня покачал головой. Значит, на «фазенде», как отец ее называл. Это плохо — если, не заезжая ни домой, ни на службу, сразу поехал туда.

«Опять Петрович... рыбачит!» — фразу эту в последнее время осмеливались все громче произносить.

— Поехали, — сказала я.

С грохочущего грузовиками шоссе мы свернули на извилистую асфальтовую дорогу в сосновый бор — и сразу стало тихо, комфортно и для слуха, и для зрения. Только дятлы тут шумели, перелетая с сосны на сосну. Кто попало не ездил тут. Кому попало незачем было ездить тут. Все прекрасно знали, что дорога эта идет в рай для начальства. Даже дети тут ездили только особенные. Помню, когда отца из Ленинграда повысили сюда, Троицк сначала мне показался большой деревней, и я очень скучала в нем. Но потом пришло лето — и как раз вот эта дорога примирила меня с собой. Меня привезли по ней на озеро Зеркальное, там стояли красивые коттеджи в соснах, и называлось это — лагерь «Зеркальный». Жили тут только «особые» дети со всей страны. Помню, как меня поразил разговор двух девочек в первый день — обе они были очень важные, причем каждая старалась продемонстрировать, что важнее она. «Я здесь от-ды-хаю уже третий год, — капризно говорила одна. — Здесь, в общем, терпимо. Главное — в любую сторону на протяжении пятидесяти километров тут нет никого из простых !» Вторая девочка была, видно, поумней и пыталась победить первую иронией (которой та, первая, абсолютно не воспринимала). «Ну как же нет? — усмехнулась вторая. — А наша обслуга?» — «Я ее как-то не замечаю», — надменно ответила первая. Помню, я сразу почувствовала — если не хочешь быть Золушкой, надо сразу заявить о себе. Для всех я была новенькая, многие уже спелись, отдыхая не первый год, и со мной пытались общаться кое-как, но я быстро поставила всех на место, пару раз случайно проговорившись, что мой папа тут самый главный и все это — его. После чего со всеми у меня установились четкие отношения, хотя душевными их я бы не назвала. Да и какие могут быть душевные отношения с такими людьми, многие из которых были из Кремля и ни на минуту не забывали об этом? Однако я благодарна «Зеркальному» за то, что именно здесь я впервые четко почувствовала, что у меня есть характер и я могу постоять за себя. И даже без помощи отца. Помню, потом приехала вторая смена — и тут я уже решила не говорить, чья я дочка, и тем не менее со всеми прекрасно разобралась. Так же и в музучилище. Сначала губернаторскую дочь, в духе времени, пытались встретить в штыки, но вскоре я со всеми прекрасно поладила, никоим образом не привлекая к своим делам папу.