Валерий Попов - Тетрада Фалло

Мы проехали поворот на «Зеркальный». Вряд ли я там снова окажусь. Прощай, детство!

Вот поворот на соловьевскую (по фамилии предыдущего секретаря) резиденцию райкома. Там папа принимал серьезных гостей, но сам по себе в тех полированных апартаментах бывать не любил. Как наследственный таежник, он выстроил себе фазенду в глуши, на том берегу озера. Тоже, впрочем, «справная изба», как с гордостью сказал его папа, таежный охотник, приехав на побывку.

Но до «справной избы» еще ехать и ехать.

— Надо ему свое таежное упрямство забыть! — вдруг проговорил Гриня в сердцах, не в силах, видимо, больше таить свои мысли. — Пора понять, что и в Москве теперь новые люди и надо перестраиваться под них!

Боюсь, что он преувеличивал свое влияние на папу. Когда, навалившись скопом, одолевали отца (и такое в последнее время случалось), отец соглашался и улыбался только для виду, а потом, все высчитав, четко и жестко делал свое. Не зря в язычестве еще таежники тигру поклонялись. Его стиль! Может, удастся перестроить страну, но не папу. Всего в жизни отец добился диким упрямством, верой только в себя и презрением к окружающим. Вряд ли удастся «перестроить» его. Что тогда от него останется? Он-то, думаю, всегда останется. А вот Гриня за свои вольные мысли как бы не потерял свое теплое местечко. Опять я «дочка начальника»! Но что делать? Такой я выросла! И даже, похоже, такой родилась. Поэтому я холодно глянула на Гришу, и он осекся. «Перед кем разглагольствую!» — видимо, спохватился. Вот так! Неужели это я как просительница стояла перед больницей? Да, любовь зла! Но мы справимся!

Дальше мы ехали молча — тем более асфальт за поворотом на «соловьевку» закончился, — и мы прыгали по лесной дороге на выступающих корнях сосен. Можно было прикусить язычок! Конечно, отец запросто мог протянуть асфальт и туда, это ему ничего не стоило, достаточно было только намекнуть. Но он сам не хотел этого — «чтобы не шастала разная шушера!».

Я посмотрела на Гриню, слегка обиженного. «Без меня б не решился! — вдруг поняла я. — Меня везет в качестве ценного трофея»!»

— Аккуратнее! Не дрова везешь! — произнесла я надменно.

Мы встретились взглядами, и Гриня отвел свои быстренькие глазки. Смекнул, видимо, что стучать не следует на меня. Обожжешься! Отец с дочерью по-семейному все равно помирятся, а его — не простят!

Вот так вот! Приехали.

На террасе «справной избы» Сергеич и охранник сидели и пили чай. Отец мрачно в беседке уединился, на мысу. Помахала ему. Он ответил. Побежала к нему. Заметила, что и Гриня за мной идет. Не хочет дать отцу с дочкой наедине побыть. Упрямый хлопец! Все же обозначиться хочет. Но как бы упрямство это боком не вышло ему!

Батя навстречу мне по ступенькам беседки спустился — коренастый, подтянутый. Нежно улыбнулся мне. На Гриню, наоборот, покосился диким глазом.

Тем не менее Гриня не отставал. Настырный!

— Павел Петрович! Все же хотелось бы продолжить наш разговор!

Но неудачно, видимо, тот разговор начал.

— Геть отсюда! — тихо папа сказал.

Гриня еще постоял, потом повернулся и, сутулясь, побрел. С террасы на него насмешливо Сергеич с охранником глядели: ишь, сыскался! Отдых начальства нарушать!

Нарушая озерную тишь, мотор его закашлял, завелся. Отец недовольно повел своим чутким носом охотника: вот, мол, только навонял тут! Мы с отцом переглянулись и улыбнулись. Выглядел он нормально, в костюме, даже в галстуке — вообще вне дома без галстука я не видела его почти никогда. Разве что чуть встрепанный — я пригладила ему волосенки, и мы, обнявшись, пошли к беседке. Все слухи последнего времени о его чудовищных запоях — полная чушь. Я же вижу его вблизи. Разве что чуть нежней, разговорчивей становится, в обычное время он суров.

— Как я рад, что приехала!

Мы сели в беседке. Как приехала, на ком — такие мелочи во внимание нами не брались.

— Как раз покалякать надо, — произнес он. — Похоже, дочка, перемены идут. — Мы молчали. — Но — к лучшему! — Он вдруг озорно улыбнулся.

Я даже вздрогнула от неожиданности. Перемен к лучшему для него я никак не ждала, особенно после похоронных речей Грини: «В Москве теперь новые люди!» По-моему, сейчас все только тем и занимаются, что пытаются отобрать у отца всё! Где же — «к лучшему»? Впрочем, при его быстрой реакции его трудно переиграть. Всегда им гордилась! Что-то сделал и тут.

— Короче, — произнес он, — едем, доча, в Ленинград! Хотел я этот... Троицк поднять. Но не хотят — не надо! В Ленинграде у нас возможностей побольше — все старые кореша там. Предлагают хоть сейчас возглавить — хучь банк, хучь стройтрест, хучь Управление гостиниц. Все деньги перевели уже в дела! — Он абсолютно хищно улыбнулся. — Эти тут думают, что они что-то получат! Ничего они не получат, кроме дощатых трибун! Власть с нами уходит. Она там, где деньги лежат!

Теперь видно, что он здорово выпил. Так разоткровенничался (пусть и со мной даже), как никогда раньше. Как-то мне не понравилось это. Тем более — я это четко почувствовала — обращался он не ко мне, себя уговаривал. Я просто так ему пригодилась, чтобы не самому с собой разговаривать о наболевшем. Вряд ли он вообще меня видит, а тем более думает обо мне. Тут он почуял какой-то холод от меня, сразу опомнился:

— Ты там в консерваторию как следует подготовишься: репетитора оттуда возьмем. Только так это делается. Ну и, конечно... — Он подмигнул, имея в виду свои «возможности». — У Муси поживем, пока сами не обустроимся. Квартира у нее отличная, в самом центре... ну, ты ж была!

Еще бы не отличная! Сам сделал ей. Так же, как и должность начальницы родильного дома, самого лучшего — простой врачихе из Благовещенска, которую никто не видел в глаза. Похожи они с отцом, оба властные — и даже внешне похожи, хотя в женском варианте это не смотрится. Помню, гостили у тети Муси... Брр! Помыкала, командовала, будто я санитарка в ее роддоме. Даже отец не выдержал, заступился за меня. Вдвоем возьмутся командовать. Брр!

Отец и этот подводный камешек сразу просек, обаятельно, как это умеет он, улыбнулся.

— По-моему, сердца наши остались в Ленинграде, — сказал и добавил: — И твое, по-моему, тоже.

Насчет моего сердца он погорячился. Не учел как-то, хоть все справки навел. Где мое сердце — это для него роли не играет. Сказал — «в Ленинграде», значит, там. Но это — с его точки зрения.

Тут все почувствовал. Глянул исподлобья. От нежности к ярости у него — секундный переход.

— Что? — Рот его искривился. — Этот... хирург-самоучка, что ли?

И на меня такая же ярость напала, как на него!

— Между прочим, он жизнь мне спас. И его единственного как самого лучшего при клинике оставляют!

«Зря сказала», — мелькнула холодная мысль. Оказывается, и в горячке умею я мыслить холодно. Но, к сожалению, не всегда вовремя. С опозданием. И он эту рыбку ухватить успел и усмехнулся: «Попалась, девочка! Теперь ты у меня в руках!» Всю жизнь мною командовать будет, указывать, где моему сердцу быть?