Валерий Попов - Тетрада Фалло

— Отцу показать? — Я кивнула на сумку. Захохотав, мы снова обнялись. И вдруг наши объятия как-то омертвели... Шаги! Откуда-то знакомые и какие-то неуверенные... Отец? Потом вдруг послышался стук в дверь. Странно! Мы быстро поправили — сами на себе, а также друг на друге — одежду. Влад метнулся на кресло в углу и даже уткнулся в журнал мод.

— Да, — спокойно проговорила я. Не говорить же — «нет»!

Дверь заскрипела медленно... и появился... Сергеич! Увидев Влада, метнулся назад. Потом снова появился. Никогда я не видела у Сергеича такого лица! Буквально все устои его рушились на глазах!

Мы с Владом захохотали. Когда ждешь большего ужаса — меньший кажется счастьем. Наконец мы остановились.

— Подождите, Иван Сергеич, там. Мы скоро! — величественно проговорила я, сделав ему ручкой «вон».

Мелко кивая, Сергеич попятился. Прикрыл дверь. Мы снова захохотали. Хохот затих. Мы постояли обнявшись. Вот и началась твоя новая жизнь, о которой ты так мечтала... Первый блин, как положено, комом... как простыню комом... но мы победим.

Сергеич быстро домчал — как видно, с испугу. Вот и недостроенный комбинат. За ним — город. Теперь куда рулить?

— На Космонавтов, пожалуйста! — сказал Влад Сергеичу, словно это было такси.

Даже Сергеич, похоже, проникся сочувствием ко мне, глянул в зеркало, и взгляд его говорил: вот они, нынешние женихи!

— Здесь, пожалуйста! — почти радостно вскричал Влад, потом, опомнившись, глянул на меня. — Ну... — Мы как-то вскользь поцеловались, и он стал лихорадочно рвать ручку. Открылось!.. Вздох облегчения. Он еще раз оглянулся.

— Двадцатого, на концерте! — светским тоном проговорила я.

Сергеич заботливо меня довез. Потом, конечно, поехал папе докладывать. Зато Полина отвела душу — еле поздоровалась, шваркнула тарелку с чуть теплыми голубцами. Она-то откуда знает? По моему лицу? Я пошастала по дому — и села к роялю.

Наконец заскрипели шаги отца... Я оборвала музыку... и напрасно: он не зашел ко мне. В консерваторию мне придется поступать одной, без его поддержки. Жить где-нибудь в общаге. Слезы потекли. Но не из-за карьеры я страдала тогда — моя любовь оказалась нелепой, неудачной, глупой. Кому я отдала себя? Он совсем про другое думает! Неужели папка не чувствует моего отчаяния? Как бы я хотела поплакать у него на плече, чтобы он погладил мне голову, приговаривая: «Бедная ты моя!»

Чувствую же, что он и сам страдает! Но — не зайдет. Неужели правы те, что сейчас кричат, что партийные вожди — это чудовища? Во всяком случае, они стараются такими казаться. Правильно сказал поэт: «Гвозди бы делать из этих людей!» И потом — распинать этими гвоздями других людей!.. Я тоже не пойду к нему.

Я ждала ужина — за ужином что-то должно решиться. И вдруг заскрипела дверь и вошла Полина с подносом. Вот и ужин! Кушай одна! Вид у нее был крайне оскорбленный... Превратили в служанку! А кто, собственно, она? С ней отец тоже не разговаривал — на кухне лишь тихое бряканье и зловещее молчание. Тут я поняла, в какой он ярости, и даже струсила: лучше не высовываться! Даже не поиграла перед сном.

Утром он ушел все в той же ярости, не поговорив с Полиной, — обычно их голоса на кухне будили меня. А тут — только жахнула дверь! Господи, что же будет?

И как я обрадовалась, когда через два часа появился Сергеич, чтобы везти меня в училище. Два часа я маялась и чего только не передумала. В училище предстоял непростой день. Распределение! Раньше я думала об этом дне как о празднике! Дорога в консерваторию! Но теперь? Неужто он дойдет до такого в своей ярости, что испортит мне жизнь? Папка? С которым мы еще прошлым летом удили окуней, варили ночью уху и пели песни? Да нет. Помолчит недельку, потом придет: «Ну что, доча? Наломала дров? Давай разбираться теперь». И тогда я заплачу.

А пока надо бодренько. У комиссии и тени не должно быть подозрения, что с дочкой «самого» что-то могло случиться! Заварила кашу — теперь расхлебывай. Не бойся, папка, я не подведу.

Но вдруг я как-то упала духом. Сергеич, ведя машину, как-то тяжко вздыхал, поглядывал на меня через зеркало, а когда мы встречались взглядами, опускал глаза. Это еще что за петрушка? Знает что-то? Но не может сказать — служба. Но вздохами хочет о чем-то предупредить? О чем? Сказать, конечно, не скажет — служба. А я уж узнавать о своей судьбе от водителя не хочу. Слишком это унизительно. Ничего, сдюжим!

— Спасибо, Сергеич! — словно ничего не заметив особенного, поблагодарила я и вышла из машины.

Ребята уже клубились у кабинета директрисы.

— Консерваторка Муза Граф! — воскликнул Вигдорчик, увидев меня. Это из нашего любимого Бунина, которым мы все в музучилище зачитывались тогда. Но сердце мое вдруг сжалось... Консерваторка ли?

Все выходили из кабинета с выражением отчаянного веселья: как и ожидалось, всех посылали преподавателями музыки в маленькие городки и поселки — «чтоб музыка звучала везде». Савельева направили концертмейстером в областную консерваторию: там его мама работает, нет проблем! Наконец вызвали меня.

Комиссия как-то стала усаживаться покрепче, скрипели стулья... К чему-то готовятся? Все как-то приосанились, и лишь преподаватель истории музыки Витя Грушин, почти ровесник и почти друг, как-то вдруг ссутулился и опустил взгляд. Директриса, по фамилии Судак, которую мы все звали Воблой, смотрела, как всегда, надменно и сонно. Заговорила, однако, она ласково и даже умильно:

— Мариночка! Мы знали, что ты мечтала о консерватории...

Мечтала!

— Но, честно говоря... — «Честно!» — ...мало чем могли тебе в этом помочь. Как ты понимаешь, там совсем другой уровень. — Она скорбно помолчала... И что? — Но тут мы узнали, — она вдруг засияла счастьем, — точнее, твой папа нам сказал, сама, наверное, ты стеснялась, — совсем уже умильно, как с маленькой, заговорила она, — что ты твердо решила остаться в нашем городе!

Наступила пауза. Витя Грушин поднял наконец голову и смотрел на меня. Взгляд его говорил: «Ну, и не будь дурой! Защити себя!» Я, однако, продолжала улыбаться. Что мне делать? Заявить, что папка мой врет? Тем более я сама сгоряча — кажется, как давно это было! — сказала, что не уеду никуда. Из-за кого, господи! Но отказываться от своих слов не намерена. Поняв мое молчание как знак согласия, Вобла продолжила.

— Тут мы посовещались, — она переглянулась с толстым лысым Терещенко, парторгом, преподавателем обществоведения... нашла с кем советоваться, — и решили... направить тебя музыкальным воспитателем...

Это еще что? Даже не преподавателем музыки?

— В городской психоневрологический диспансер № 1!

Это она произнесла даже гордо. Витька Грушин горестно уронил голову: «Все же сделали!»

— Эта работа — самопожертвование, эта работа — подвиг! Но мы знаем, что она тебе по плечу. Мы гордимся тобой, Марина, и знаем, что ты справишься с этим нелегким делом..