Валерий Попов - Запомните нас такими

— Все! Пошли! — он обхватил меня за талию. — До завтра, Любаша! — кивнул он секретарше, и та покорно кивнула: такому вулканическому мужчине, как он, женщины не перечат.

Мы вышли на 34-ю стрит. Солнце, спускаясь, кидало зубчатую тень от небоскребов разной высоты. Было душно, почему-то пахло калеными семечками, но толпа была оживленная, радостная и добрая. Люди были самые разные: белый аристократ в безупречном костюме и галстуке и рядом — мулат в грязной майке и шортах. Но, случайно задев друг друга, они улыбались друг другу одинаково радушно.

— Ты понял, что это за город? — воскликнул мой Вергилий, и я, конечно же, радостно кивнул. Отвечать на его восторг вполнакала было просто бесчеловечно: я тоже сиял, как мог.

— Тогда пошли! — Он подтолкнул меня в спину, мой слишком медленный ход не устраивал его: он дарил мне такой город! — Начнем с азов! — слегка снисходительно произнес он. Эта дикая самоуверенность, слегка удивительная в этом маленьком, заикающемся человеке, не исчезла и даже возросла: он, конечно же, был абсолютно уверен, что до него никто не смог толком показать мне этот удивительный город, по-настоящему это может сделать только он! Ну что ж — эта безграничная самоуверенность и привлекает клиентов, и помогает ему выигрывать дела! Мы подошли к спуску в подземный переход и спустились на одну ступеньку.

— Так! Стой! — завопил вдруг Валера. — Щупай стенку!

Я растерянно шарил рукой по абсолютно гладкой поверхности.

— Да не здесь! — раздражаясь моей бестолковости, вскричал он. — Вот! — он рывком подвинул мою руку.

— Да... какие-то пупырышки, — пробормотал я.

— Пупырышки! Это азбука Бройля, для слепых! Сколько здесь пройдет за день слепых!? Один из ста тысяч? Может быть, даже ни одного. Но это здесь есть! — гордо произнес Валера. — Ты понял, какая это страна? Конечно, ты скажешь (почему обязательно я?), что слепой спокойно может спросить и у прохожих, что это за переход. И в этой стране, ты можешь быть уверен, ему не только подробно все расскажут, но и переведут его!

Я хотел было сказать, что и у нас тоже иногда переводят слепых, но Валера, вскинув маленькую ручку, остановил мою речь.

— Но! — воскликнул он и, слегка сбавив пафос, повторил уже мудро и взвешенно. — Кто-то может подумать, что слепой, спрашивая, унижает себя — а может быть, ему не хочется унижаться? Вот! Щупай! — он заставил меня снова щупать пупырышки.

— Мд-а-а! — проговорил наконец я.

— Ты понял? — произнес он, слегка обессиленно, что немудрено было после такой вспышки. Под землей мы прошли молча, но как только поднялись на жаркий, раскаленный солнцем угол, последовала новая вспышка энергии, даже более яркая.

— Вот! Смотри! Ты видел!? — он торжествующе показал на огромного, почти обнаженного негра, с добродушной усмешкой сидевшего на асфальте недалеко от ступенек. Из одежды на нем, кроме плавок, была еще какая-то табличка, обрывок картонки с кривой надписью карандашом. — Ты способен понять, что там написано?

Я напрягся.

— Тейк ми оф... фо ту долларз?.. Можешь послать меня... за два доллара?

— Точно! — произнес Валера. Он быстро подошел к негру, они о чем-то побалагурили, и Валера, торжествуя, вернулся. Два доллара, правда, не дал, но он же и не послал его подальше, как предлагало объявление? — Понял теперь? Человек почти голый сидит в центре Нью-Йорка — и никто — заметь, никто, не делает ему замечаний, а уж тем более не унижает его: о таком тут давно никто не слышал. Человек предлагает послать его за два доллара подальше, и притом не чувствует ни малейшего унижения! Здесь все абсолютно равны. Я, преуспевающий адвокат, и он, нищий негр, только что поговорили на равных и расстались приятелями! Ты это заметил?

— Да-а-а! — уже привычно восхитился я.

Мы подошли к огромной стеклянной коробке — Пенсильвания-билдинг — и сошли в подземный гараж. Он подал квиток дежурному в лампасах и позументах, и тот быстро пригнал из какого-то глубинного этажа (тут, кажется, семь этажей вниз, небрежно сказал Валера) машину моего друга: огромный, молочного цвета «Линкольн». И мы поехали по нью-йоркским улицам, забитым оживленными толпами: все стремились куда-то, несмотря на испепеляющую майскую жару.

Мы выскочили на мост через Ист-ривер и въехали в низкоэтажный Бруклин. Как пояснил мне Валера, ерзая на сиденье, мы едем по Оушн-вей (Океанский путь), главной улице Бруклина. Улица была широкая, тенистая, за деревьями стояли маленькие одинаковые домики, вроде тех, что строили у нас после войны пленные немцы. Прохожие были на удивление одинаковые: несмотря на жару, в душных черных костюмах, в черных шляпах, с длинными завитыми пейсами, похожими на пружины, свисающими из-под шляп.

— Это ортодоксальные? — со знанием дела произнес я.

— Нет! — воскликнул Валера, почему-то радостно. — Это так называемые «пейсатые», чем-то они не согласны с ортодоксами, а те не одобряют их! Тут столько всего, что даже я не разбираюсь! — с веселым отчаянием он махнул маленькой ладошкой.

И наконец мы приехали на Брайтон-Бич, в знаменитую русскую нью-йоркскую колонию... погуляли по широко известной по фильмам Брайтон-Бич, широкой темноватой улице под железной крышей, по которой грохочет надземка, и наслаждались русской речью с южным акцентом. Зашли в книжный магазин. Да-а... когда-то везли лучшие наши книги из Америки — теперь тут на всех полках мы, сплошь наши издания! Ура.

И по узкой боковой улочке мы вышли к океану. Вдохнули простор.

Пока мы ехали через громадный Нью-Йорк, уже стемнело, и за гладким пляжем висела огромная тьма, в которой можно было увидеть мерцающие огоньки самолетов и кораблей.

— Вот так, — Валера махнул туда рукой — И все! И вплоть до самой Европы — ничего!

Мы помолчали.

— Вот! А теперь мы пойдем с тобой в ресторан. Не волнуйся — я тебя приглашаю!

Мы прямо с пляжа зашли в ресторан «Татьяна».

— Вообще, тут не так просто сесть, но меня здесь знают! — сказал он. И действительно, официант, мелко кланяясь, провел нас за очень удобный столик на возвышении. Я огляделся. Судя по самодовольным лицам вокруг, их тут тоже «знали» и весьма уважали.

— А теперь разрешите, — донеслось снизу, — поднять тост за нашего уважаемого...

Я пригляделся — и чем-то родным и забытым повеяло... Восьмидесятые наши годы, фактически не изменившись, перенеслись сюда. Так же вот было принято тогда отмечать все подряд целым учреждением или магазином, и такие же вот пышные женщины с высокими прическами царили за столом. Начался концерт — и сходство еще усилилось. Певцы были все сплошь «советские» родные, привычные, похожие то на Лещенко, то на Гурченко. Потом был объявлен акробатический этюд... свет драматично, таинственно, многообещающе погас, потом луч прожектора вырвал из тьмы изогнувшуюся девушку-змею в блестках. Разрешенный акробатический этюд, с запрещенными, а потому особенно сладостными, элементами секса. Валера даже привстал от волнения, зал следил за этюдом, замерев, иногда взрываясь аплодисментами. Господи — я чуть не плачу! Ушедшие, казалось, навсегда, восьмидесятые годы! У нас такого нигде не найдешь, у нас в самой глухой провинции такие бушуют стриптизы, от которых эти почтенные дамы выскочили бы возмущенно. Удивительная вещь! Люди эти уехали из Советского Союза, а мы в нем остались, но теперь Советский Союз сохранился лишь здесь — у нас и следов прежнего не осталось!