Валерий Попов - Запомните нас такими

Уже ходит в толпе демонстрантов «заботливая» реплика одного из «отцов города», автора этой самой коммерческой поправки: «Что же у вас будет за независимость, если мы будем вам материально помогать?»

Нет — напрасно мы пытаемся «припасть к их коленям»! Государство и рынок (за который мы в свое время так ратовали) гораздо быстрей и лучше поняли друг друга, чем нас. Государство и рынок грозно сомкнулись, как Сцилла и Харибда, и от всего, что оказалось между ними, только щепки летят.

У них уже есть свои «писатели», певцы бутиков, казино и криминального передела собственности. На все случаи есть! Недавно в нашем городе случилось несчастье: обрушился козырек крыши над выходом из станции метро «Сенная площадь», несколько человек погибли. Вечером губернатор сказал по телевидению: «Это нам наказание за грехи — за то, что мы выстроили метро на месте разрушенной церкви». Вот как теперь надо писать! Правда — почему за чужие грехи ответили абсолютно невинные люди — не совсем ясно. Но это уже мелочи. Нынче на смену писателям пришли «спичрайтеры», которых ничем не смутишь. Так что — не примет нас государство обратно в свои объятья, объятья уже заняты другими. Напрасно мы здесь стоим!

Солнце весело освещает другую сторону площади — высокий купол Исаакиевского собора, подъезд шикарной, построенной в эпоху расцвета капитализма, «Астории». Недавно прямо перед ней в споре за «место под солнцем» спокойно, среди дня, застрелили троих — двух мужчин и одну женщину. Уже родилась мрачная шутка про это место: «Эта сторона улицы наиболее опасна при отстреле». Такое будущее наступает?

Так что — все же постоим здесь, попытаемся защитить город от этого «наступления», как защищали от того, в 91-м.

...На следующий день Законодательное собрание отвергло «рыночную поправку». Автор ее, уходя, сказал бодро, что скоро придет опять.

Каменные плиты тротуара, уютные кафе, красивые, чистые магазины... Почти Париж! В нашем доме открыли бутик модной одежды, который так и назвали — «Париж». Теперь осталось совсем немного — чтобы мы все почувствовали себя жителями этого города, а не бедными туристами, глазеющими на витрины и боящимися зайти внутрь.

Но мы заходим уже! Правда, глянув на цены, обычно пытаемся скрыться — особенно при виде приближающегося продавца или официанта. Теперь все они улыбаются, но этим еще больше пугают нас: не привыкли мы к этому! Но постепенно, я думаю, привыкнем, перестанем бояться и даже купим что-либо... Тем более — время для привыкания еще есть, город наш пока не совсем Париж, много в нем еще родного, знакомого, привычного — так что не совсем чужими чувствуем мы себя.

Недавно был у нас мороз, и сразу повеяло чем-то родным, глубинным, российским... все как раньше! При минус пятнадцати замерзла водяная труба-стояк под нашей квартирой, в нише для мусорных баков, и утром, открыв краны, мы не увидели воды. Вот оно — наше родное, привычное: бестолковщина, разруха, обман! Эту несчастную трубу, согласно письмам из органов власти, утепляли уже несколько раз — но она почему-то по-прежнему оставалась абсолютно голой и каждую зиму замерзала, повинуясь, увы, не письмам и постановлениям, а законам природы.

В позапрошлом году лед в ней разогревали паяльной лампой — и вспыхнул пожар, наехали пожарные, высокие их тени метались по дому. В этом году сделали иначе — били кувалдой, разбивая лед в трубе, и пробили дырку. Поздно вечером, возвращаясь домой, я увидел роскошную картину: фонтан, бьющий из трубы в потолок ниши, который одновременно был полом нашей кухни. Утром мы стали звонить по всем телефонам — давно уже знакомым, увы. Почему-то наши проблемы несильно взволновали их, в основном там почему-то обижались: «А почему вы звоните именно нам?» или «Почему вы позвонили в вышестоящую инстанцию, а не сразу к нам?» — и в таком роде. Борьба служебных самолюбий заняла полдня. Время от времени я спускался вниз, любовался фонтаном. Теперь он уже сверкал в ледяных торосах, образовавшихся на стенах и на полу. Да, это не Париж, это больше напоминало Антарктиду. В отчаянии я возвращался и ждал.

Наконец я услышал через форточку гулкий мат и радостно выскочил. То были самые сладкие звуки, которые можно было услышать: значит, пришли рабочие, которые начнут что-то делать. Но мат, увы, оказался не тот: это приехали мусорщики и пытались извлечь бак из ледяного плена. Я в отчаянии огляделся. Посреди двора газовала машина, заполняя наш «колодец» удушливым газом. Прежде я боролся с ними и однажды даже подрался, но сейчас мелькали другие идеи: может, попросить его «дать газ» в Антарктиду и растопить лед? Но, выдав особо удушливую порцию, авто умчалось. И, наконец, появились сварщики. «Как же вы довели до такого?» — этот вопрос не я задал им, а, что удивительно, они мне. Я не знал, что ответить. И вот, отражаясь во льду, засверкала сварка. Дыру заштопали, и в кране появилась вода... Правда, тоненькой струйкой.

— Ничего, скоро у нас как в Приморье будет — тогда спохватимся! — сказал мне мастер на прощание. Стало быть, мы приближаемся не к Парижу, а к Приморью? Или все-таки к Антарктиде?

Потом я пошел отдышаться, вышел на Дворцовую. Мороз еще жег, но и солнце — скоро весна! — явственно пригревало. Сверкал золотом Исаакий. Одна сторона Александрийского столпа была зимняя, седая, другая, обращенная к солнцу, была темная, влажная и дымилась.

Я вышел на Неву. Да, наш город — не Париж. Он лучше. Но когда же мы будем жить достойно — если не как бы в Париже, то хоть как бы в Петербурге?

— Ну прекрати... прекрати! Ты человек или кто?! — бормочу я, еще не просыпаясь. Нет, не человек он! Струя газа из выхлопной трубы его автомобиля заполняет комнату: удушье, слезы, кашель! Я встаю — о Господи, так начинается каждый день — а мне надо писать что-то радостное: гадостей хватает и так, а если верить телевизору и прессе, то получается, что всем нам давно пора умереть. Неужто это правда?!

Я подхожу к окну... Душегубы не унимаются — особенно этот юнец в кремовой машине. Видно, свою самостоятельность он может доказать только так — удушая ближних. И другие хороши, но этот особенно — становится под моим окном, будто задание у него такое: задушить меня лично и мою семью. Уговоры на него не действуют: пытался уже. В ответ лишь усиленная струя газа: вы мне не указ! У меня автомобиль! А у вас?

Я вижу слой сажи на подоконнике — такой же слой, стало быть, и у меня в легких. И у моих родных! Драться с ним, что ли? С предыдущим таким же я дрался — тот вроде что-то учел, машины его теперь не видно... И с этим драться? Такая теперь жизнь? А как же — ее прелесть, волшебство, счастье, которые я усиленно воспевал? Врал, значит?