Валерий Попов - Запомните нас такими

И я не мог позабыть! Оказывается, Бунин на том самом месте испытывал те же самые чувства, что и ты! Близость, в которой ты оказываешься с гениями на Невском проспекте, не существует больше ни на одной улице мира, поэтому Невский — самый гениальный проспект.

А вот здесь — шаг назад с Аничкова моста, на углу Невского и Фонтанки, Достоевский, по его словам, пережил самый счастливый момент в жизни — выйдя от Белинского, который с восторгом отозвался о «Бедных людях». Вот — на этом самом углу...

А чуть дальше, при спуске с Аничкова моста вперед, у Лавки Писателей примерно через сто лет был счастлив я — увидев, как, выйдя из Лавки, девушка вслух читает мою книгу своему кавалеру, и они смеются. Этого уже не забудешь никогда. Я подумал в тот момент: а не прыгнуть ли мне сейчас в Фонтанку и не утонуть ли? — ведь более счастливого момента в моей жизни не будет! И был прав.

Литературная теснота, царящая на Невском, упоительна, а возможность чуть не на каждом шагу ощутить гения делает всех петербуржцев слегка гениальными. Вот из этой Лавки Писателей мы впервые в своей жизни, более того, вообще впервые за последние полвека вынесли книги Платонова, Мандельштама, Хармса. Чудное заведение!

А если пройти немного вперед, то явится заведение не менее важное в литературной жизни — гостиница «Европейская». Недавно журналистка спросила меня: «И вас пускали туда?» А как же! Я истратил там свой первый гонорар — сорок рублей за маленький детский рассказ. И как истратил! Был взят отдельный кабинет в бельэтаже над большим залом, там, где летит на витраже Аполлон на тройке по розовым облакам. Были — Андрей Битов, будущий русский классик, Миша Петров, будущий дважды лауреат Госпремии в области физики — и пять манекенщиц. И нам хватило денег! Счастье поколения шестидесятников в том, что мы застали уникальную эпоху, которая не повторится больше никогда: полная свобода духа неотразимо сочеталась тогда с тоталитарной жесткостью цен, и мы могли — тогда еще могли — эту свободу духа как следует отметить. Потом пришла и свобода цен — и все рухнуло. А тогда — и Бродский, и Довлатов, и Горбовский, и Соснора, и Кушнер успели вкусить эту сладость. Может, потому поколение шестидесятников и вышло таким нахальным и многого достигло: юность наша прошла не в подворотне, а в лучшем ресторане Санкт-Петербурга. И это мы вернули легкий и ироничный стиль жизни и письма, до нас запрещенный.

Выйдя из «Европейской», где прежних результатов, увы, уже не достичь, мы вскоре оказываемся на канале Грибоедова. И снова — цитаты. В голубом доме Энгельгардта шумит лермонтовский «Маскарад». А за мостом, под куполом Дома Книги, литература поднималась вверх по этажам. Здесь ходили Олейников, Введенский, Заболоцкий, Зощенко, Хармс. А за углом чуть дальше виден писательский дом — где жил, например, Зощенко. Рассказывают, что однажды Катаев, «заложив» Зощенко, приехал в этот дом и встал у дверей Зощенко на колени: «Прости, Миша!» И Миша простил. Совсем недолгое время спустя Катаев снова заложил Зощенко и снова приехал. И снова — на колени. «Извини, Миша!» Но Миша не извинил. Он сказал: «Знаешь, ты становишься однообразным!» Так гласит легенда, которыми буквально напичкан этот «недоскреб», как называли его знаменитые обитатели, прошлые и нынешние, среди которых много моих друзей.

И, возвращаясь от них мимо Дома Книги, вспомню, как собирались тут под глобусом Голявкин, Битов, Конецкий, Штемлер, Арро под предводительством Слонимского, затем — Гора, затем — Меттера. Сидели, читали, спорили, сочиняли себя. Помню, среди нас был человек, которому оставалось жить три месяца, и он все равно ходил к нам. Литературу тогда любили, а литература любила нас.

Пойдем вперед и справа увидим Гоголя, не веселого и не грустного, скорее надменного: этакий гибрид писателя с городничим. Дальше — бывший дом Елисеева, описанный Ольгой Форш — «Сумасшедший корабль», где в двадцатые годы сделали общежитие для лучших писателей, изредка кормили их селедкой и хлебом, строго распределяли ботинки — этому дать, а этому не давать, приучая писателей к принципиально новым отношениям с властью.

Потом можно зайти к «Вольфу и Беранже» и выпить лимонаду, как Пушкин перед дуэлью. А выйдя из кондитерской, поднять голову и увидеть, как «светла адмиралтейская игла» и как плывет «кораблик негасимый из Александровского сада». И, перейдя перекресток, уйти к себе домой — угол Большой Морской и Невского, где доживала свой «серебряный век» Ирина Одоевцева, и понять, что литературный Невский, по которому ты прошел, делает и твою жизнь осмысленной и прекрасной.

Отношения интеллигенции и власти в России всегда были паршивыми. «Власть отвратительна, как руки брадобрея» — сказал наш великий поэт, от власти погибший.

В процессе перестройки нам померещилось, что мы теперь и есть власть, и никаких проблем больше не будет. И вот — 26 сентября 2000 года, осенний солнечный день, и писатели снова идут на площадь — протестовать.

У Мариинского дворца, где заседает сейчас петербургское Законодательное собрание, мелькает милиция. Ждут? Разрешения на проведение демонстрации (просить надо за десять дней) мы получить не успели. Потолкавшись на автобусной остановке, мы все же пошли. Милиция не трогала нас, и мы, просочившись через их строй по одному, встали небольшой толпой у подъезда. Вытащили из сумок плакаты. Все-таки за эти годы мы добились немалого. Главное — нас уже не арестовывают, мы свободно стоим!

Помню, как мы, те же самые люди, стояли на этом месте в августе 1991-го, когда коммунисты подняли путч, пытаясь восстановить свой порядок. Тогда стоять здесь было страшно: со стороны Гатчины приближались танки, и мы ощущали себя последней преградой на их пути, последней защитой свободы и демократии. Тогда был страх — и гордость. Теперь я чувствовал стыд. Тогда мы защитили городской парламент. Теперь — просили защиты у него. На следующий день после нашей демонстрации наше Законодательное собрание должно было рассматривать новую, «рыночную» поправку к городскому «Закону об аренде» — и мы просили эту поправку не принимать. В поправке этой отметались все льготы по аренде для учреждений культуры местного, городского подчинения. Особенно это касалось центра города. Конечно же, бутики и казино заплатят за аренду больше и выметут «коммерческой метлой» из центра серьезные издательства, книжные магазины, мастерские художников, литературные клубы. Наш город засияет еще ярче — и потеряет остатки своей славы «культурной столицы» России. Конечно, книги выходили не все (а порой даже — не те), полной свободы в редакциях, издательствах тогда не было... но на улицу их не выгоняли — как собираются это сделать сейчас. И что? Выходит, мы, «блудные дети социализма», просимся обратно, припадаем к коленям «государства-отца», умоляем пригреть нас и защитить?