Валерий Попов - Запомните нас такими

Потом, когда я пришел один, чтобы купить гранатов ей в больницу, Юсуф взвесил два, как я просил, и после того, как я уплатил, вдруг положил бесплатно третий, самый большой, красный, сочащийся.

— От меня передай! Скажи, что видеть ее хочу!

Помню, как это порадовало жену, в тусклой больничной жизни, где радостей не так уж и много. «Правда? Он помнит меня?» Может, с этого дня и пошли ее дела на поправку?

Вот — идет наконец! Слышу ее гулкий кашель под аркой, и только сбегаю с лестницы, как сразу же окружают меня чумазые и неунывающие нищие.

Привет вам, дети Юга!

Именно с этими чувствами читал я жизнеописания бездомных, присланные на конкурс газеты «На дне».

Самая страшная история — это, конечно, у беженки из Грозного, попавшей в переделку безо всякой своей вины, исключительно из-за амбиций вождей, наплевавших на чужое, а заодно и на свое население. Во всех остальных историях я увидел не только — и не столько — признаки жестокости нашей системы, сколько, напротив, приметы ее разболтанности, отразившейся, прежде всего, в воспитании людей.

Вдруг, внезапно, не подготовившись, рвануть в чужой город и требовать, чтобы он тебя принял, — на такую беззаботность способны только бывшие советские люди, воспитанные в духе романтики и вседозволенности. Привычка никак не заботиться о своих правах — а заодно и о своих обязанностях — лежит в основе большинства историй «новых бездомных». Думаю, что с немцами такие истории не произошли бы. Они с детства воспитаны на заполнении всяческих бумажек, анкет, страховок, обязательств — там правовому «занудству» уделяется гораздо больше времени и сил, но зато каждый знает, куда пойти и что требовать. И там никогда не будут требовать лишнего, невозможного, как это часто мелькает в жалобах авторов историй в газете «На дне». Немцу никогда не придет в голову просить суд разыскивать какую-нибудь давно потерянную справку бабушки, которую сам же внучок и потерял. Там — эта справка либо лежит в папочке у внука, либо — он просто постыдится обратиться в государственные органы с нелепой своей проблемой.

Конечно, «вольнолюбие» наших граждан очень симпатично, оно в крови у нас, «бродяга» всегда на Руси был фигурой популярной — и даже легендарной. Читаешь даже с некоторой завистью, как люди, потеряв надежную работу и кров, нашли зато много другого, главное — примеры душевности, доброты, стойкости, юмора, выдумки и даже любви и счастья, которых в размеренной скучной жизни поймать нелегко. Но, как говорится, что русскому здорово, то немцу смерть. Трудно тут что-либо советовать. Похоже, что рассказчики даже слегка гордятся своей вольностью и даже своими ошибками. Есть ощущение, что если их вернуть к правильной, размеренной жизни — они снова потеряют ее, совершив ту же или похожую ошибку.

Человека трудно переделать, и, как это ни горько звучит, большинство людей к зрелому возрасту находят наиболее подходящий для них образ жизни, и часто он далеко не самый блестящий. Конечно, замечательно, что в газете ведется правовая и гуманитарная поддержка бездомных — никакой «гражданской казни» эти люди не заслуживают. Прежде всего — они жертвы своих родителей, своей среды, жертвы, оказавшиеся за бортом при катастрофическом столкновении двух гигантских лайнеров — социализма и капитализма.

Надеюсь, что наше общество — и не без поддержки газеты «На дне» — сумеет доказать, что оно отнюдь не самое негуманное в мире, а может быть, наоборот — самое доброе и умное.

Петербург исчезает. Уже не найти и следов того прежнего Петербурга, в котором я когда-то жил.

Завтракали мы обычно в молочном кафе «Ленинград» — мраморном, прохладном, спокойном. Чуть дальше за ним в сторону Московского вокзала была знаменитая «Сосисочная» мясокомбината, где в обеденное время зеркала на стенах запотевали от пара, поднимающегося от аппетитных чанахи, солянок, харчо. Вечер, переходящий в ночь, мы встречали в полутемном «Севере» с абажурами на столиках — интимном, уютном, с элегантной публикой, с кумирами тех лет — адвокатами, художниками, артистами. Если праздник, твой личный или общий — то в «Астории» или «Европейской». И везде были если не родные, то милые лица, близкие, приятные люди, которые в промежутках между посещениями этих заведений успевали работать в НИИ, делать архитектурные проекты, сочинять музыку, снимать кино, учиться или преподавать. Но главное — они делали Петербург, называющийся тогда Ленинградом, своим, близким, уютным, интеллигентным, веселым.

Сейчас можно пройти весь Невский — и ничего не узнать, никуда не зайти, так и не найдя знакомого, уютного места. Наверное, нигде в мире не меняют так часто лицо и суть главной улицы. Почему-то исчезают самые насиженные, уютные, привычные людям места — и после долгого ремонта открывается что-то совсем другое, непривычное и непонятное, которое вряд ли в ближайшие десятилетия станет столь любимым, как бывшее на этом месте «тепленькое местечко». Почему исчез ресторан «Восточный» — самое «теплое» место для встреч, знаменитые «подвальчики» на Невском? Раньше объясняли этот геноцид по отношению к уюту происками партии, которой надо было время от времени всех разгонять, чтобы не составляли заговоры. А сейчас что? Новые, даже яркие декорации, возникшие вместо прежней жизни, вряд ли наполнятся (а если наполнятся, то очень нескоро) тем человеческим, историческим, духовным содержанием, что копился здесь — и был вытряхнут безжалостно. Видимо, кем-то, для кого дух Петербурга не значит ничего. Наверное, они скажут так: «Маркетинг диктует — изменить профиль этого заведения». Но что важней — маркетинг или исчезающий дух города? Неужто кто-то хочет, чтобы наш дух, а вместе с ним и сами петербуржцы, исчезли навсегда — больно уж привередливое, к тому же нищее племя? Закрываются парикмахерские, булочные, бани — вряд ли в них пойдут приезжие японцы, а на петербуржцев — наплевать. Вместо знаменитых прежде в городе мест, на самых красивых углах открываются однообразные забегаловки американского «Фаст-фуда», магазины ковбойской или спортивной одежды, и Невский, который столько в себя вмещал, становится похож все больше на мейн-стрит стандартного техасского городка.

На углу Невского и Большой Морской стоит знаменитый дом Котомина, где в кафе «Вольфа и Беранже» Пушкин в последний раз выпил лимонаду — и поехал на дуэль. В другом конце этого дома был знаменитый букинистический магазин, где интеллигентные петербуржцы копались в книгах, приценивались к старым гравюрам, разговаривали об истории и искусстве. Закрытие этого салона насторожило всех нас. Что скажет бездушный «маркетинг»? В конце концов — кто для кого — мы для маркетинга или он для нас? Ответ вскоре был получен. Евроремонт, через который прошли почти все помещения центра Петербурга, — мало оставляет надежд: никогда, ни при какой исторической эпохе таких белых, гладких, безликих стен быть тут не могло. Евроремонт, начинаясь и заканчиваясь, уничтожает в нас надежду, что за этим окном будет что-то, связанное с культурой — культуре евроремонт ни к чему, так «наголо» стригут только новобранцев, — в таких стенах ничто петербуржское, историческое, значительное не будет жить. Глядя, как «бреют стены» на первом этаже дома Котомина, на самом элегантном углу Петербурга, на углу Невского и Большой Морской, мы мучились догадками: Неужели и тут, в этом историческом доме, будет «Фастфуд»? В конце концов, кто решает у нас в городе, где чему быть?.. Да нет, — утешали мы себя. — Не будет тут Макдоналдса! Тень Пушкина не позволит.